— Ну что они ржут, как кобели, Давыдыч! — сверкал он глазами сейчас в ночном «Метрополе».

— Завидуют, — сонно ответил Луков, вновь думая: как хорошо, что не архангелы в погонах, а эти гаврики схватили его и впихнули в машину. Даст бог, фамилия сыграет свою роль, и все нынешнее горе окажется луковым.

— Да чему завидовать-то, ёксель-моксель! — заиграл бровями Андреев.

— А как же! — ответил Бернес. — Во Францию поедет.

— Во Фра-а-анцию! — усомнился пьяный богатырь. — Так его туда и пустят. С его репутацией скандалиста.

— А вот и пустят! — стукнул по столу еще более пьяный скоморох.

На юге Франции, в курортном городке Канны, впервые в истории намечался большой кинофестиваль. Его собирались провести еще семь лет назад, но тогда началась война, и вот теперь идею воскресили. Сколько ни старались американцы и англичане выставить себя победителями в великой войне, народы мира понимали, кто настоящий триумфатор, и к СССР относились с огромным уважением. Вот и в Канны пригласили большую делегацию с солидным багажом фильмов. Три недели назад Политбюро ЦК партии на специальном заседании утвердило списки. В делегацию вошли Сергей Герасимов в качестве члена жюри фестиваля, режиссеры Фридрих Эрмлер, Сергей Юткевич и Александр Птушко, актеры Борис Чирков, Марина Ладынина и Галина Водяницкая, замечательно сыгравшая роль Зои Космодемьянской. И целых семь фильмов: «Человек 217» Михаила Ромма о русских рабах, угнанных в Германию, но не сломленных жестокими хозяевами; «Белый клык» Александра Згуриди по рассказу Джека Лондона про волка; цветной «Каменный цветок» Александра Птушко по сказу Бажова; музыкальная киноповесть «Здравствуй, Москва!» Сергея Юткевича; «Великий перелом» Фридриха Эрмлера о Сталинградской битве и две картины счастливчика Арнштама — «Зоя» и «Глинка».

— Ну куда тебя пустят, глупик! — обнял Алейникова Андреев. — Ты в зеркало-то на себя глянь хотя бы. Списки утверждены, и тебя в них — пуцц! — нету.

— Сам ты пуцц! — вырвался из объятий лучшего друга Алейников. — Меня в последний день тайно утвердят. И отправят. Инкогнито. Понятно? И нечего мне тут! Наливай!

Пьянка продолжалась, мебельных магазинов на близлежащих улицах имелось достаточно, но и до Лубяночки пешком три минуты. И Луков снова взмолился:

— Братцы! Прошу вас! Поехали в мой Мариуполь! А?

^{Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о запрете выпуска на экран фильма «Большая жизнь». 12 августа 1946}

^{Копия. Машинописный текст. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 117. Д. 628. Л. 18]}

Глава двадцать вторая. Энергия солнца

Японец просыпается в больнице и спрашивает: «Где я? Что со мной?» Медсестра отвечает: «Три дня назад вы были в Хиросиме, на которую сбросили чудовищной силы бомбу. Не волнуйтесь, сейчас вы в безопасности. В Нагасаки».

Анекдоты бывают жестокими, как этот, появившийся вскоре после того, как американцы испытали первые ядерные устройства. Сначала бомбу под названием «Гаджет», что значит «Приспособление», испытали в пустыне своего штата Нью-Мексико, затем — бомбу по имени «Малыш» сбросили на Хиросиму, а через три дня бомбу «Толстяк» — на другой японский город, Нагасаки. Трое веселых друзей: Приспособление, Малыш и Толстяк. Такой юмор, черный. Смертельно черный.

Применение Америкой столь страшного и бесчеловечного оружия испугало весь мир, логично возникал вопрос, не продолжится ли Вторая мировая война в новом раскладе: США и их союзники против СССР. Разгромившая Германию Красная армия была столь сильна, что бывшие союзники так и не решились пойти против нее и стали накапливать военную мощь. Через год после «Гаджета» на атолле Бикини в Тихом океане взорвали две еще более мощные бомбы, способные уничтожить уже не один, а сразу несколько крупных городов.

Все силы советской науки, огромные средства были брошены на создание своей собственной ядерной силы, и не врал тогда режиссер Александров, что намерен снимать комедию про атомную бомбу. Идею ему невзначай подкинул министр кино Большаков:

— С одной стороны, ученые, напряженно работающие над ядерным проектом, с другой — режиссер, снимающий об этом картину. Он думает, они такие важные, угрюмые, а они оказываются веселыми и жизнерадостными.

— Показать, как среди тревог нашего времени мы не теряем радостного отношения к жизни? — задумался Григорий Васильевич. — Понимаю. Интересная задумка. Я уже разрабатывал эту тему перед самой войной, только там, конечно же, были физики, но не ядерщики.

Орлова и Александров давно уже отстроили свою дачу во Внуково, огромный участок для которой им выделили десять лет назад по личному распоряжению Сталина. Давно ушли в прошлое те несколько встреч Любови Петровны с Иосифом Виссарионовичем — то ли мимолетный роман, то ли мечта о романе. Отец народов благоволить Орловой и ее мужу не перестал, по-отечески следил за их творчеством, но не более. Дача во Внуково сейчас стояла во всей красе, ничуть не хуже, чем вилла Чаплина, на которой однажды побывал Александров. И жили режиссер и актриса больше на ней, чем в роскошной квартире на улице Горького.

Любовь Петровна даже стишок сочинила с одним не вполне эстетическим словом в финале:

Здесь такое все зеленое!

И известно уж давно:

Переделкино хваленое

Перед Внуковом —…

Летом — распахнутые окна, пение птиц, восхитительный воздух, бесконечные прогулки и все, что может подарить Подмосковье. Зимой — лыжи и то, о чем русский человек любит говорить: «Мы будем заниматься этим долгими зимними вечерами». Чтение книг вслух, пасьянсы, беседы под хорошие напитки и легкую закусочку.

Даже летом Любовь Петровна, известная мерзлячка, кутаясь в шаль, иной раз говаривала:

— Вечерок нынче промозглый, не затопить ли нам, Григорий Васильевич, каминчик?

Как-то, сидя у огня, он поделился с ней замыслом новой картины:

— На роль кинорежиссера Громова — Черкасов, высокий, степенный, он у нас будет эдакий американистый филммейкер. Морис обещал кое-что подправить, чтобы под него. Кстати, Слободской тут недавно выдал секрет своего имени, мол, Морис означает: «мудрый организатор революции Иосиф Сталин». Каково!

— А что, это правда?

— Ну какая правда, Любовь Петровна, окститесь! Он родился за четыре года до октября семнадцатого. Какие родители могли предвидеть, что будет Сталин?

— Мудрые.

— Если только так. Черкасов такое рассказывает про съемки «Ивана Грозного», обхохочешься. У Сергея Михайловича явно уже шарики за винтики заходят. От этого его «Ивана» все плюются, особенно кто смотрел вторую серию.

Прямо накануне войны, в июне сорок первого, Орлова и Александров отдыхали в Доме творчества на Рижском взморье. Туда же приехали драматурги Раскин и Слободской, в Риге и Юрмале с успехом шел мюзикл «Звезда экрана», поставленный по их пьесе. И Александров предложил им переделать пьесу в киносценарий. «Светлый путь» не имел такого успеха, как «Веселые ребята», «Цирк» и «Волга-Волга». Срочно нужно вновь взойти на верхнюю ступень пьедестала. И вроде бы пошло-поехало. Но… В первый же день войны немцы бомбили Ригу. Город, в котором родился Эйзенштейн. Когда на вокзале садились в поезд, немецкий самолет повредил паровоз, прицепили другой, а тот еле дышит. Доехали до первой реки — мост взорван… Так и с мирными замыслами, началась военная реальность.

В Москве во время очередного дежурства на крыше Григорий Васильевич пострадал от взрывной волны и, получив повреждение позвоночника, впредь уже не мог так же лихо отплясывать на канате, как во время съемок «Цирка». Но он продолжал делать боевые киносборники. Потом — эвакуация в Алма-Ату, работа на Бакинской киностудии, возвращение в Москву после Курской битвы. Назначенный худруком «Мосфильма» Александров встречал здесь своего бывшего сердечного друга, приехавшего из Алма-Аты доснимать «Ивана Грозного». И однажды, когда худрук робко сделал замечание режиссеру, мол, не слишком ли много в картине борьбы царя с Ефросиньей Старицкой, Сергей Михайлович зло прикрикнул: