Оставалось только применить методику эффектного монтажа в собственном фильме, и тут как раз их пригласил к себе главный идеолог Пролеткульта Валериан Плетнев, он предложил снять фильм о провокаторах в революционном подполье. Эйзенштейну тема показалась узкой, и он предложил более широкий сюжет: о революционном движении вообще, о том, как шагали к семнадцатому году. В итоге пришли к идее фильма «Стачка», и Валериан Федорович сам написал сценарий. У него получилась историческая иллюстрация, и Эйзенштейн, конечно же, все сделал по-своему. Гриша перекраивал сценарий Плетнева, Сережа, в свою очередь, переделывал сценарий сердечного друга по созданному им самим методу монтажа аттракционов — снимаем саму жизнь, монтируем, вставляем игровые сцены и получаем возбудитель социально полезной зрительской реакции.

Начали снимать по своим законам, Пролеткульт возмутился: Плетнев потребовал соблюдать сюжетную канву, придерживаться исторической достоверности, присутствия не только масс, но и отдельных персонажей. Режиссеры вступили с Пролеткультом в схватку, полетели клочки шерсти: мы снимаем кино, в котором противостоим буржуазному индивидуализму, мы творим новое пролетарское искусство, старое разрушим до основанья, а затем — мы наш, мы новый мир смонтируем! Директор Первой госкинофабрики Михин поддержал их, даже привел им талантливого оператора Тиссэ, и в итоге победили друзья сердечные, фильм вышел на экран в том виде, в каком они его сделали. И если одни критики возопили о чудовищной непонятности эстетики Эйзенштейна, другие были в восторге от монтажа аттракционов, в котором эпизоды сталкиваются один с другим, бьют зрителя по глазам, не оставляют равнодушным.

Тиссэ не просто снял «Стачку», он научил друзей всем тонкостям киносъемки. Поначалу они вынуждены были согласиться с ним, что ни черта не понимают в кинематографе, а потом, глядя на его работу, обучались великому мастерству. Он снимал своим собственным аппаратом «Эклер» и заставлял их тоже время от времени крутить ручку. Он — в элегантном костюме и всегда выбрит до блеска, они — вечно неопрятные, в блузах, скроенных из шерстяных одеял. Заставил их тоже следить за собой и одеваться во что-то более человеческое.

«Стачку» снимали без профессиональных актеров, все главные роли исполняла «железная» пятерка: Гоморов, Антонов, Александров, Левшин и Штраух. Однажды их чуть не избили, когда массовку, играющую демонстрантов и ни о чем не предупрежденную, стали поливать холодной водой из брандспойтов. От избиения спас Гриша, вышел и приказал его тоже поливать. Мало! Не только его одного, пусть остальные становятся! Встали остальные. И самого Эйзенштейна сюда! Встал под холодную воду и Сергей. Поливали их, пока массовка, получив сатисфакцию, не дала отмашку.

Пролеткульт предрекал фильму провал, который означал бы, что команде «Перетру» больше не дадут снимать советское кино. Премьера в «Художественном» полностью опровергла это пророчество, зрители горячо аплодировали, метод монтажа аттракционов одержал полную победу. За «Стачкой» поступил заказ на ленту о революции 1905 года.

Они уже написали половину сценария о Первой Конной Буденного, когда их вызвал на сей раз не Плетнев, а председатель ЦИК Калинин: был на «Мудреце», видел «Стачку», такие молоденькие, а как широко шагаете, нужна фильма о пятом годе, я верю именно в вас.

И — внимание! Приготовиться! Начали!

Американская киноакадемия признала «Потемкина» лучшим фильмом 1926 года. Фильм запретили в большинстве европейских стран. А в газетах писали, что с выходом «Броненосца» СССР стал кинодержавой.

И вот теперь друзья сердечные впопыхах монтировали новый фильм, поначалу называвшийся по книге Джона Рида, а в итоге ставший «Октябрем». Любой лишний вопрос приводил Сергея в бешенство, и Гриша старался по возможности помалкивать. Шуршала перфорированная змея, щелкали ножницы, шушукались друг с другом склеиваемые кадры. Эйзенштейн то и дело недовольно кряхтел и пыхтел, ему уже все не нравилось.

— Эх, не хватает живоглота!

— Какого еще?

— Который, помнишь, мышей и лягушек глотал. Зря мы его не сняли. Сейчас бы пригодился.

— Как символ чего?

— Как символ живоглотства царской власти.

— Вы что, его царем бы нарядили?

— Не знаю… Но не хватает, и баста!

— Дохлая лошадь. Мало?

— Мало. Живоглот бы очень пригодился.

— Вызывал бы отвращение. И не только к царской власти, но и к создателям фильма.

— Вы полагаете?

— Уверен, учитель.

— Может, вам и метод монтажа аттракционов больше не нравится?

— Может быть.

— Гриша, вы не охренели?

— Охренел. Простите, Сергей Михайлович.

— Ладно, прощаю. Пожалуй, вы правы, мертвой лошади будет достаточно. Как и всего остального. Черт с ним, с живоглотом!

Седьмое ноября перевалило за полдень, а у них еще куча недомонтированного, опять они догоняли поезд, чтобы вскочить в последний вагон, как Гарольд Ллойд в начале того фильма, в финале которого он лезет на небоскреб. Только около четырех смогли облегченно вздохнуть: смонтировано, осталось кое-где подчистить. В комнату осторожно просочилась Эсфирь:

— Ну, как у вас дела?

— Сделаем, — уверенно выдохнул Александров.

— Кажись, успеваем, — подтвердил Эйзенштейн.

— Тогда… Никому не говорите, что я вам проболталась. Приказано ничем вас не отвлекать. Но…

— Да что такое-то?

— Восстание, ребята! Не исключено, что к вечеру Сталина свергнут. Только никому, слышите?

И убежала. Сергей с Гришей уставились друг на друга.

— Мы живем на пороховой бочке, — произнес Александров.

— Хуже. На пакгаузе «Двенадцати апостолов». Чихнешь, и рванет, — засмеялся Эйзенштейн. — Ладно, нам некогда. Давайте просмотрим эпизод с этой лошадью… Эсфирьке-то везет, она уже отстрелялась.

Эсфирь Ильинична к десятилетию революции еще в марте выпустила свой подарок. В прошлом году она поехала в Ленинград и нашла там царский киноархив, из огромного материала смонтировала документальную ленту «Февраль», но в верхах решили, что негоже таким образом праздновать годовщину Февральской революции, и на экраны картина вышла под названием «Падение дома Романовых». Хоть и не бог весть что, но фильм понравился зрителям, так что Шуб могла теперь беззаботно отмечать десятилетие Октября, за которое сегодня нужно отдуваться друзьям сердечным.

Дверь в монтажную снова скрипнула, и Сергей сердито рявкнул:

— Мы же просили не отвлекать!

— Я ненадолго. И по важному делу, — раздался за их спиной знакомый голос с легким грузинским акцентом. Они резко оглянулись. Сталин уже снимал шинель и фуражку, остался в кителе горчичного цвета и такого же цвета брюках, подошел к ним, стараясь сохранять спокойствие, но они увидели его волнение. — Здравствуйте. — Он пожал им руки. — Как дела, товарищи киноделы? Успеваете?

— Сделаем, товарищ Сталин, — ответил Александров.

— Собственно, осталось кое-что подчистить, — добавил Эй-зенштейн.

— Вот я за тем и пришел, чтобы подчистить, — сказал гость. — Скажите, у вас в картине есть Троцкий?

— Да, — ответил Эйзенштейн. — Он ведь участвовал…

— Покажите.

— Но… Надо послать за механиком.

— Пошлите. Это долго?

— Я могу вместо механика, — предложил Гриша и увидел, как Сергей стрельнул в него недобрым взглядом. Они отправились в небольшой кинозальчик, Александров с кусками фильма залез в кинопроекторную будку, Сталин и Эйзенштейн сели рядом перед экраном, смотреть на экранного Троцкого, как он в июльские дни призывает кронштадтцев не поднимать вооруженный мятеж. Восстание преждевременно! Стихийное восстание обречено на поражение! В фуражке и пенсне. Очень похож. А это уже октябрь, и к Троцкому в Смольный приходит Каменев, говорит, что рано поднимать восстание, а Троцкий ему: «Самое время! Дайте папиросу». Закуривает. Дальше он уже 25 октября в Петроградском совете объявляет: Временного правительства больше не существует, министры арестованы, вокзалы, почты, телеграф, все крупные банки взяты в наши руки; ему бешено аплодируют, обнимают, поздравляют с днем рождения: «Да, товарищи, сегодня мой день рождения и день рождения новой страны!» А вот он объявляет народу: наше правительство будет называться народным — Совет народных комиссаров.