— Товарищ Ромм, вы нормальный?

— Вполне нормальный, Семен Семенович.

— Как же такое про меня написали? И унтер Пришибеев, и Держиморда. Это из Гоголя?

— Держиморда из «Ревизора», а Пришибеев из Чехова. Унтер, который все пытался особыми методами порядок наводить.

— А это? «Либо вредитель, либо идиот». Вы что, психованный?

— Нет. Малость нервный, но психическими расстройствами не страдаю.

— Послушайте, Ромм с двумя «мэ», сколько лет вами руководил этот котеночек Шумяцкий?

— Не больше десяти, кажется.

— А я двадцать просижу, двадцать, понимаете?! Двадцать лет. Вам сейчас сколько?

— Тридцать семь.

— А будет, значит, пятьдесят семь, когда я уйду от вас. Жизнь-то уж пройдет. А? Не слышу ответа.

— Пройдет.

Он встал, подошел, правую руку положил Ромму на плечо, а левой стал чесать себе под лопаткой.

— Будете вместе со мной линию проводить, пойдете вверх, как поется: «Все выше, и выше, и выше». Не будете проводить, пойдете вниз, вниз пойдете, понятно? Вот так. А просижу я двадцать лет. — Дукельский вернулся к своему столу. — Вы в отпуске давно были? Когда отдыхали?

— Я уж и не помню когда.

— Отдыхать надо, нервы лечить. Раз они у вас…

Вызвал своего управделами и приказал отправить Ромма в Сочи, поселить в гостиницу «Ривьера» на два месяца с женой и дочкой. И Ромм поехал отдыхать — два месяца за казенный счет — и всем друзьям советовал написать Сталину против Дукельского, чтобы и им такое счастье выпало. Разумеется, никто его советами не воспользовался.

Сталин, конечно, видел, что новый руководитель киноотрасли и впрямь идиот, унтер Пришибеев и Держиморда в одном лице, но этот, во всяком случае, не станет воровать и жульничать, встряхнет киношную шатию-братию, да и можно его будет еще куда-нибудь перебросить.

— Хокусай, конечно, давно умер, — ответил Дукельский на сердитый вопрос Сталина. — Я к тому, какой наглец этот Шумяцкий, лепил всякую чушь на допросах.

— Ладно. Главное, он сознался в своих махинациях?

— Полностью разоблачен и сознался.

— Так и не тяните с ним больше, отправляйте в лагерь.

— В лагерь уже не получится.

— То есть как?

— Этот котеночек уже расстрелян.

— Что?! — Сталин в ярости вскочил, выронив трубку. Семен Семенович мгновенно ее поднял, подал Хозяину, стал оправдываться:

— Так ведь размеры хищений, товарищ народный комиссар, размеры хищений. Решением тройки невозможно было смягчить приговор.

Сталин сердито уселся обратно в свое жесткое кресло, вздохнул и печально произнес:

— Жаль. Забавный был. На Чарли Чаплина похож. Пока не растолстел. А растолстел, когда жить стал чересчур в масле. Размеры хищений, говорите? Когда расстреляли?

— Десять дней назад. Ему, кстати, оказали честь, казнили с целой плеядой высокопоставленных врагов народа. Включая Крыленко. А также бывшего коменданта Кремля Ткалуна. И Рудзутака.

— М-да… Жаль… Ну, что будете сегодня показывать?

— «Медведь». По водевилю Чехова. Дипломная работа молодого режиссера Анненского, курс Эйзенштейна. Говорят, смешно. Хотя я, признаться, ничего смешного не вижу. Пустяшное кино. Надо бы этому котеночку сразу же хвостик прищемить, а то вырастет пакостник.

^{Афиша. Фильм «Медведь». Реж. И. М. Анненский. 1938. [Из открытых источников]}

И Сталин принялся смотреть экранизацию Чехова. Поначалу он с грустью вспоминал Шумяцкого, смешно тот однажды обмолвился: «Как заверещал великий Ленин», да и вообще, сколько приятных минут в этом кинозале связано с Захарычем. Но постепенно картина стала его затягивать, любимец Жаров блистательно играл вздорного помещика Смирнова, а уж когда он приехал к помещице Поповой, вдовушке с ямочками на щеках в исполнении Ольги Андровской, началась такая кутерьма, что с середины просмотра главный зритель только и делал, что утирал слезы от смеха, забыл и про трубку, и про вино, стоящее перед ним на столике, и про бедолагу Шумяцкого. Досмотрев до конца, сердито буркнул:

— А вы говорите, не смешное. У вас чувство юмора, товарищ Дукельский, как у самовара. И пожалуйста, не щелкайте так фалангами пальцев, это раздражает. Как, вы говорите, зовут этого дебютанта?

— Исидор Анненский.

— Никаких хвостиков ему прищемлять ни в коем случае. Явный талант, далеко пойдет. Что хочет дальше снимать?

— Опять Чехова. «Человека в футляре».

— Отлично. Он хорошо ухватил природу чеховского юмора. Никаких препятствий не чинить ему! А если и впредь будете хрустеть пальцами, я прикажу их вам отрубить.

Семен Семенович продолжал перекраивать и перестраивать отрасль, всюду, где только мог, увольнял кадры Шумяцкого и ставил своих, проверенных, из органов. Начальником управления художественного кино стал чекист Курьянов. Начальником документального кино — чекист Пупков, много лет наводивший ужас на раскулаченных в Западной Сибири. «Союзинторгкино» возглавил недавний помощник начальника секретно-оперативного отдела охраны ГУЛАГа Линов-Манькович. Своим заместителем Дукельский назначил оперативника Лаврова. И так далее. Советское кино сделалось всецело госбезопасным.

Реформы отрасли удивляли своим идиотизмом. Дукельский выпустил приказ, чтобы режиссеры не имели права работать над сценариями вместе со сценаристами, а на возмущенную петицию режиссеров и сценаристов ответил в своей манере: «Гарантией появления сценариев является выделение сценарных отделов в самостоятельные организмы, не зависящие от производства».

Другая дурь — постановление о новом виде оплаты труда работников кино. Отныне вознаграждение зависело не от успеха и не от кассовых сборов, а от решений самого Дукельского, сколько кому заплатить: кому пять тысяч, кому пятьдесят. Но зато кинематографисты стали получать ежемесячную зарплату в зависимости от своей категории: режиссеры — от полутора до двух тысяч, операторы — от тысячи до полутора и так далее, если человек — кадровый сотрудник какой-нибудь киностудии.

Справедливости ради, надо сказать, не все инициативы Дукельского были глупостью. При нем спроектировали и стали строить новое здание ВГИКа, а в сорока километрах от Москвы, в Белых Столбах, началось строительство всесоюзного фильмохранилища — «Госфильмофонда».

Но, убирая кадры, оставшиеся после Шумяцкого, Семен Семенович требовал всех, кого смещали с должности, подвергать аресту и допросам, в какой мере они участвовали в злодеяниях Бориса Захаровича, чье тело упокоилось в огромной братской могиле на Бутовском полигоне неподалеку от совхоза «Коммунарка». И он добивался ареста многих людей.

Не хрустеть пальцами в присутствии Сталина Дукельский научился, но чем дольше он оставался на посту руководителя советского кино, тем больше не нравился главному зрителю. Как и многие кинематографисты, Сталин с грустью теперь вспоминал Шумяцкого, вернуть бы его, да поздно!

Порой ему уже стало казаться, что Ежов и Дукельский принюхиваются и к ближнему кругу, кого бы еще арестовать — Микояна, Кагановича, Калинина, Молотова, Ворошилова? В развернутой кампании Большого террора Ежов, не стесненный Сталиным, шагал все дальше, пора его останавливать, не то в один прекрасный день он лично явится на Ближнюю дачу:

— Гражданин Сталин, вы арестованы, собирайтесь!

И в лубянской тюрьме Нутрянке вышибут из подозреваемого гражданина Сталина показания, что он готовил покушение на самого товарища Ежова, являясь шпионом германской, испанской, британской и филиппинской разведок. А потом поставят на краю длинного рва на Бутовском полигоне и пустят пулю в затылок. Ему и всем из ближнего круга. А приводить приговоры в исполнение станет этот котеночек — Семен Дукельский.

Любимое словечко Семена Семеновича вошло в обиход:

— Товарищ Поскребышев, позвоните этому котеночку.

— Ну, где там этот котеночек?

— Передайте гневную бумагу этому котеночку, пускай сам разбирается, почему деятели кино его так возненавидели.