— Я тоже думал об этом. Но фильм должен показать и силу зла, которую народы мира обязаны навсегда искоренить. Только трагедия дает зрителю очистительный катарсис. Никакая комедия не заменит ему этого эффекта.
Афиша. Фильм «Молодая гвардия». Реж. С. А. Герасимов. 1948. [Из открытых источников]
И продолжалась краснодонская идиллия, одновременно и грустная, и радостная. Каждый день жители небольшого шахтерского городка дарили съемочной группе свою искреннюю любовь. А родители молодогвардейцев, утирая слезы, радовались, что их детей в исполнении молодых актеров увидит вся страна, а может быть, даже весь мир.
Только вот от мальчишек кое-кому не было житья. Они подкарауливали артистов, играющих полицаев и фрицев, и обстреливали их камнями. Причем некоторых немцев изображали приглашенные учителя немецкого языка. В Краснодоне имелись и настоящие германские военнопленные, они восстанавливали разрушенные здания, их не трогали и даже жалели. Но при виде немчуры, вальяжно разгуливающей по улицам в солдатской или эсэсовской форме, на душе у людей, а особенно у мальчишек, закипала лютая ненависть.
На уговоры, что на самом деле все они такие же хорошие советские люди, ребята упрямо отвечали:
— Хорошим не дали бы играть такие роли.
Больше всего доставалось Жене Моргунову, исполняющему роль предателя Стаховича. Пришлось проводить целую мирную конференцию, на которой Женя торжественно подарил ребятам футбольный мяч, рассказал смешные истории из своей жизни, и лишь после этого в него и других «нехороших» перестали лететь камни.
Наступила осень, съемки подходили к концу, оставалось самое тяжелое — сцена казни. За несколько дней до нее ребята объявили голодовку, чтобы выглядеть истощенными и изможденными. Удивительное дело, но погода в день съемок казни резко испортилась, да настолько, что с неба посыпалась снежная крупа, в точности как тогда, в конце января, четыре года назад. Снимали на той самой шахте номер пять, откуда в том феврале извлекали изуродованные до неузнаваемости тела мальчиков и девочек. Всю огромную съемочную площадку окружили краснодонцы, приехавшие посмотреть, и, когда из кузова грузовика выпрыгнули загримированные актеры в рваных одеждах, лица в кровоподтеках, люди заплакали, будто все происходило на самом деле. Четыре года назад они не видели казнь, а теперь им представилась такая возможность. В шурфе на глубине трех метров устроили деревянное дно, застелили маты и туда сбрасывали ребят.
— У меня вcе хорошо, — сказал Рапопорт. — У Кошевого так светились глаза, он с такой ненавистью смотрел в объектив, что я едва не бросил аппарат. Резкость на протяжении всей панорамы была xopoшая. Можно больше не снимать.
И дубля не потребовалось.
Когда отправились к машинам, краснодонцы бросились целовать ребят, будто воскресших из мертвых молодогвардейцев.
— Олега-а… Живо-ой! — кричал пожилой шахтер, стискивая Володю Иванова тяжелыми лапищами.
Грустно было расставаться с Краснодоном, многие говорили, что, если актерская судьба не сложится, приедут сюда работать на шахтах.
В Москве с ходу приступили к павильонным съемкам, одновременно продолжали играть спектакль в Театре киноактера. Когда сняли почти все, приехал Шостакович, много раз пересмотрел снятый материал, плакал.
— Это п-потрясающе! — всхлипывал он, слегка заикаясь. — Можно п-повторить еще? У меня уже начала складываться музыка, я ее уже слышу.
Перед сценами в тюрьме ребята снова голодали, особенно Володя Иванов. Его последний монолог брал за душу так, что все понимали: это уже не искусство, а нечто более глубокое и высокое:
— Я бы мог рассказать о деятельности «Молодой гвардии», если бы я был судим открытым судом! Но бесполезно для организации рассказывать это все людям, которые, в сущности, уже мертвецы!
По дороге из студии в общежитие он упал в голодный обморок. Очнулся уже в больнице, где пролежал несколько дней, восстанавливаясь.
— Не понимаю, какая надобность была так голодать, — говорил врач.
— Так требовалось по роли.
— Н-да, артисты все сумасшедшие.
Работа над фильмом продолжалась зимой и весной 1948 года, премьеру предварительно назначили на конец октября, к предстоящему тридцатилетию комсомола. Оставалось ждать одобрения со стороны самого главного зрителя. Наступило лето, ответ из Кремля затягивался, появились тревожные предчувствия. Наконец однажды вечером Герасимову позвонил Большаков и мрачным голосом сообщил, что картину будут обсуждать на специальном заседании Политбюро. Это означало лишь одно — будут стружку снимать. Никогда еще Политбюро не собиралось, чтобы похвалить фильм и его автора. И когда через несколько дней на правительственном ЗИСе Герасимова подъезжали к Кремлю, Иван Грозный горестно вздыхал:
— Пропали мы с тобой. Ох, пропали!
— Почему пропали? — недоумевал Герасимов. — Фильм смотрели в Союзе писателей, в ТАССе, сотрудники газеты «Правда». Все дали самую высокую оценку.
— Ну и что?! Что они решают? Они ничего не решают! Хозяин смотрел, и ему не понравилось. Значит, нам крышка.
— Не понимаю, идеологически не к чему придраться. Мы все снимали в местах событий. У меня в Краснодоне долго работала поисковая группа, и я могу высказать свои аргументы и доказательства.
— Какие аргументы? Какие доказательства? Уже все предопределено. Хозяин смотрел, дал оценку. Мне сам Поскребышев звонил: будет взбучка. Не сносить нам головы!
— Ну, в таком случае надо остановить машину возле Лобного места, — горько пошутил Сергей Герасимович, на что Иван Григорьевич со знанием дела ответил:
— Доподлинно известно, что на Лобном месте никого и никогда не казнили. Головы рубили там, где сейчас Мавзолей.
Герасимов давно знал, что Отец народов — сова, и не удивлялся, что заседание начиналось в час ночи. Войдя в зал заседаний, он увидел Сталина и других членов Политюро на дальнем конце стола, показавшегося режиссеру неимоверно длинным, будто они сидели на границе с Польшей, а его с Большаковым усадили на Чукотке. Но тут раздался неприятный голос Берии:
— Слушайте, Герасимов, идите-ка сюда!
И его усадили на кресло прямо между Берией и Сталиным. Этого еще только не хватало!
Иосиф Виссарионович неторопливо набил трубку, неторопливо раскурил, выпустил три клуба дыма и сказал:
— Сегодня члены Политбюро собрались по поводу творчества писателя Фадеева и его друга кинорежиссера Герасимова. — Он осмотрел зал. — А где сам Фадеев?
— Писатель Фадеев неожиданно исчез из Москвы, на даче его тоже нет, и никто не знает, где он находится. Впрочем, такая его повадка давно всем известна.
Фадеев время от времени впадал в запой, даже ходила байка о том, как однажды он сообщил Сталину, что иногда нуждается в том, чтобы на одну-две недели удалиться от всех в творческое затворничество, а Сталин потребовал сократить сроки таких исчезновений до трех дней.
— Я знаю! — нервно выкрикнул Берия — Он уехал к своим дружкам в Ленинград и сидит у них дома на канале Грибоедова. Я давно за ним слежу. К нему надо применять самые суровые меры. Он распустился.
— Лаврентий, охлади свой пыл, — сказал Сталин. — Не забывай, что Фадеев вице-президент Всемирного совета мира, что он друг Жолио-Кюри, что он, наконец, член ЦК. Он еще сослужит добрую службу. Поскольку Фадеев не явился, оставим его в покое. Поговорим о Герасимове. Товарищ Герасимов, до сих пор мы знали вас как большого художника. Но со временем вы утратили эти свои качества. Мы поручили вам снять хронику взятия Берлина. Это было очень серьезное задание. Что вы сняли? Вы сняли гибель наших солдат. Вы сняли одну смерть!
— Да, да! — опять занервничал Берия. — Что вы сняли? Вы сняли смерть, смерть и только одну смерть! А где полководцы?!
— Лаврентий, почему ты кричишь? — с неприязнью поморщился Хозяин. — У меня от твоего крика голова болит. Хорошо, оставим хронику взятия Берлина. Там, в конце концов, можно кое-что вставить и подмонтировать. Поговорим о «Молодой гвардии». Как вы сняли эвакуацию населения? У вас все в фильме бегут, как паникеры! Но у нас эвакуация шла планомерно!
