Затем показалась повозка, на которой лежало тело короля Пеллегуна в искореженных доспехах. Ткань закрывала его плечи, внезапно опадая там, где должна была находиться голова. Рядом с повозкой ехал верхом герцог-сенешаль Горлуа. Его лицо было бесстрастно, заплетенные в косички седые волосы подрагивали от мелкой рыси коня. Он въехал под арку подъемного моста, даже не взглянув на собравшуюся толпу.

Войско остановилось на пологой насыпи за крепостной стеной, и солдаты выстроились, подчиняясь командам сержантов, чтобы получить свою награду за этот поход – медью или золотом, в зависимости от ранга. Но Горлуа не стал задерживаться. В сопровождении рыцарей из своей свиты, окружавших его и погребальную повозку, он миновал предместья – железные колеса с грохотом катились по неровным камням мостовой. Он не отрывал глаз от высоких дворцовых башен, возвышавшихся над городом.

Подъехав к дворцу, он остановил коня, и некоторое время помедлил, словно размышляя; затем спешился, взял какой-то бесформенный сверток, лежавший рядом с телом короля, и двинулся вперед, через огромный нижний зал, навстречу королеве Игрейне, которая уже стояла у подножия широкой дворцовой лестницы в окружении своих придворных дам, герольда и личной стражи. Она была еще бледнее, чем обычно, и казалась совсем маленькой среди этой толпы, слишком юной, чтобы быть королевой…

– Сенешаль герцог Горлуа де Тентажель! – провозгласил герольд, ударяя в каменные плиты своим железным посохом.

Горлуа невольно приостановился. Придворный этикет сейчас казался особенно неуместным, но ведь некогда он сам устанавливал его правила – словно оковы, призванные сдерживать чересчур фамильярные манеры баронов, старых товарищей по оружию, которые порой полагали, что им все дозволено, потому что когда-то в одном из сражений они спасли жизнь тому, кто впоследствии стал их королем. Горлуа глубоко вздохнул, закрыл глаза и поднял руки, чтобы пажи могли снять с него меч и плащ, покрытый красноватой пылью,– никто не должен был находиться вооруженным в присутствии королевы. Или короля. Но король ведь умер, не так ли?

Горлуа вздохнул, когда паж снял с него перевязь, на которой так приятно было ощущать тяжесть священного меча гномов. Но тут же он схватил руку пажа с мечом и воздел ее вверх, обхватив рукоять поверх его пальцев.

– Экскалибур! – крикнул он хриплым голосом, прерывающимся от усталости и забившей горло пыли, и обнажил меч. – Проклятый талисман гномов!

Он поискал глазами капеллана королевы, брата Блейза – это был монах-францисканец, одетый в серую грубошерстную рясу, с выбритой тонзурой, тощий, как голодный год, – как и полагалось по жалкому уставу его нищенского ордена.

– Бог даровал нам победу! – продолжал Горлуа, слегка наклонив голову в сторону монаха. – Но этот языческий талисман достался нам дорогой ценой! Король… Король мертв!

Игрейна осталась неподвижной, словно каменное изваяние, в своем длинном платье из темно-красного бархата, узкие рукава которого закрывали ее руки до кончиков пальцев. Она побледнела сильнее, чем ткань ее головного покрывала, скрывавшего длинные белокурые волосы. Однако Горлуа знал, что она не любила Пеллегуна. Да и как она могла его любить? По возрасту он годился ей в отцы, если не в деды (как, впрочем, и сам Горлуа), и не скрывал, что никогда не любил никого, кроме своей первой жены, королевы Брунгильды, которая умерла родами, забрав с собой их единственного ребенка. За это он предал смерти друидов из эльфийского леса, а также монаха, оказавшегося достаточно безумным, чтобы сказать ему в утешение, что на то была воля божья.

Пеллегун женился на Игрейне лишь много лет спустя, потому что она происходила из рода Кармелид известного своей плодовитостью, но она так и не подарила ему наследника, поэтому король оставил ее ложе. Тогда ей было всего шестнадцать, и оказаться запертой в каменных стенах Лота, без любви, без друзей, все время помнить о своем ранге и делать вид, что не слышишь перешептываний, которые сопровождают любое ее появление рука об руку с королем, было тяжелым испытанием. Однако она сохранила свою красоту. Игрейна была невысокого роста, с широкими округлыми бедрами и тонкой талией. В двадцать два года ее лицо оставалось совсем детским, а грудь – девической (именно это много лет назад и привлекло внимание короля). Сейчас Горлуа откровенно, без всякого смущения, разглядывал ее.

– Где он? – спросила Игрейна, не глядя на сенешаля.

Горлуа повернулся, сделал жест рукой, и двенадцать рыцарей из его свиты тотчас же приблизились, тяжело ступая по каменным плитам и болезненно морщась в тяжелых стальных доспехах. Шестеро из них несли останки короля, остальные окружали их, демонстративно держа в вытянутых руках обнаженные мечи. Герольд широко раскрыл глаза при виде такого вопиющего нарушения этикета. Они положили тело Пеллегуна прямо на каменные плиты и тоже обнажили клинки, образовав вокруг сенешаля стальную изгородь.

В полумраке, царившем под неосвещенными сводами зала, мертвый король казался не надгробным изваянием, а какой-то бесформенной грудой из-за окутавших его складок плаща. Игрейна медленно приблизилась. Горло у нее сдавило, тело била дрожь. Она не могла оторвать глаз от стальной кирасы, разрубленной страшным ударом и покрытой запекшейся кровью. Массивная фигура, лежавшая перед ней, выглядела так странно и неестественно…

– Боже мой!

Игрейна резко попятилась, увидев, что тело обезглавлено, и в ужасе взглянула на Горлуа. Тогда он сорвал кожаный шнур, которым был обмотан сверток у него под мышкой, и положил на каменные плиты окровавленную голову короля Пеллегуна.

Все стоявшие вокруг – монахи, слуги и стражники – невольно вскрикнули. Зрелище было отталкивающим, почти непристойным – на полу лежала некогда благородная голова с желто-серой кожей, обломками костей и обрывками жил, видневшимися среди полусгнивших клочьев разрубленной плоти, и многочисленными седыми косичками, потемневшими от крови… Игрейна снова вздрогнула, на этот раз так сильно, что по-детски обхватила себя руками за плечи. Одновременно она с ужасом поняла, что не испытывает ни малейшей скорби – только отвращение. Она подняла глаза на Горлуа, и его сходство с покойным королем поразило ее. Тот же рост, тот же возраст, то же суровое лицо, те же густые седые косички, у короля перевитые золочеными шнурками, у герцога – красными кожаными лентами… Но Пеллегун, несмотря на годы, оставался красивым, тогда как Горлуа был отталкивающе уродлив из-за шрама, пересекавшего лицо, и одной пустой глазницы. Однако это странным образом придавало ему еще большую уверенность и силу, а в единственном глазу она заметила такой блеск, которого уже давно не видела в глазах короля, когда он смотрел на нее. Игрейна снова вздрогнула, заметив, что он разглядывает ее с откровенным бесстыдством и, кажется, даже улыбается – этого нельзя было сказать с уверенностью из-за полумрака. И только тогда она заметила обнаженные мечи его свиты.

– Как вы посмели? – воскликнула она. Стальная стена хранила молчание. Рыцари были в шлемах с опущенными забралами, из-под которых виднелись только их бороды, коротко подстриженные по моде Лота. Неподвижно застывшие в своих искореженных и покрытых пылью доспехах, они ничем не напоминали тех учтивых рыцарей, чьи подвиги воспевали бродячие поэты. Это были суровые воины, закованные в железную броню, чьи глаза уже были равнодушны к виду крови. Игрейна их не узнавала.

– Мессир Оддон, – обратилась она к одному из них, со щитом с гербом дома д'Оркани, – как вы мог ли обнажить оружие в присутствии королевы?

Чтобы ответить ей, рыцарь поднял забрало, и Игрейна снова вскрикнула. Это был не Оддон, а какой-то незнакомец с грубыми и резкими чертами лица.

– Оддон мертв, – прошептал Горлуа. – Так же как сир Ноэ, Гуирр, Галессен – все они убиты этими проклятыми гномами… И, конечно же, предатель Ульфин, и несчастный Утер, такой молодой…

Он приблизился к королеве с мерзкой усмешкой, от которой ее невольно передернуло.