Возвращение Бати
В день после сеанса, когда я весь в лоскуты, лучше всего плюхнуться в Батино старое кресло и пялиться в ящик. Переключаюсь между какой-то документалкой про рэп в Майами и пятьюдесятью самыми смешными случаями в футболе, которые я уже сто раз видел. Но как-то радует смотреть, как какой-нибудь футболист-мультимиллионер путается в собственных ногах или как у него резинка на трусах лопается.
Я, кажись, отрубился, потому что очухиваюсь и вижу, что Берни забрал у меня пульт и сидит теперь на диване с коробкой “Героев”[33] и пакетом тортилий. С забинтованным запястьем ему чуток неудобно.
– Порядок, бро? – он мне.
– Тебе кто шоколадки дал?
– Сам себе. Любовь к себе, чувак, – вот как это называется.
– “Мудозвон” это еще называется.
– Спецпредложение это было на самом деле. Матерь притащила в дом три коробки, по одной на каждого. Держи, – кидает мне пакет тортилий, – судя по твоему виду, тебе надо.
Я наворачиваю чипсы эти, а Берни перескакивает с канала на канал. По крайней мере половина передач, которые он заценивает, мне нафиг не уперлись. Но никаких сил спорить с этим задротом у меня нет.
– Кино посмотрим? – он мне. Вроде пришел в себя, держится так, будто у нас все нормально.
– Только не всякое тупое фуфло, – говорю. – И никакой иностранщины.
Он выбирает старую комедию, которую мы смотрели сто раз, “Тропик грома”[34]. Красота.
Бывает такое, когда похмелье потихоньку отпускает, но я и близко не в себе, мне это ощущение нравится. Я совершенно чумной, не могу сосредоточиться толком ни на чем дольше минуты, и в этом облегчение. Сегодня я с Джун ничего толкового не смог, но сил циклиться на этом у меня никаких.
Первая коробка шоколадок улетает у нас только в путь, мы спорим, кому идти в кухню за второй, и тут Берни заявляет с бухты-барахты:
– С чем тот пацан-то приходил?
Я знал, что он там наверху у себя подслушивает.
– Лишай. Убрали.
– Лишай. И, конечно, бородавки. Какие-нибудь признаки развития по части дара?
– В смысле?
– Ну, – заводит он, – Батя уже давно бородавки позади оставил, когда ему было – сколько? Десять? Одиннадцать? Перешел на язвы, опухоли и всякое прочее.
– Я вообще-то подумываю и за подошвенные бородавки взяться, – говорю ему. – У разных людей по-разному.
– При чем тут люди, бро. Я про сыновей, седьмых сыновей.
– Ты о чем вообще? Я и есть седьмой сын.
– Ты, без вопросов, полноправный сын. Вопрос насчет седьмого.
– Лоренс, Пат, Мик, Сенан, Мосси, – перечисляю. – Пять. Ты – шестой, а через четыре минуты я. Седьмой.
Поехавшие кукухи у него давно любимые птицы, что да, то да, но Берни обычно рассуждает вменяемо. А тут вдруг делается весь такой загадочный, подбирает ноги под себя и давай петь высоко так:
– “Твоя я сестричка, а ты мой…”[35]
– Только ты мне не сестричка, – говорю.
– Штука в том, что, независимо от того, кто об этом знает, я тебе она. А ты при этом возвращаешься на позицию шестого сына.
Я гляжу на него, он глядит на меня. Люди в свое время отличить нас друг от друга не могли, когда мы были маленькие, вечно путали – стрижки одинаковые и все такое. И мне трудно смотреть, как версия меня самого смотрит на меня самого, и понимать, что он не считает даже, что он – это он. Очень, нахер, глючно.
– Но вы заблуждаетесь, инспектор Морс[36], – говорю. – Как же, если я не седьмой сын, мне удается показывать дар? Вы разве не видели лав[37] Джеймза Макхью две недели назад? Бугристая жаба. Через три дня – рука невинной девы.
Берни что-то мастерит из шоколадной обертки – складывает фиготень типа птички.
– Эффект плацебо, – говорит он. – Это самое обычное дело при бородавках. Может, этот эффект вообще в большинстве болезней срабатывает. Сила убеждения.
Я что-то не врубаюсь, но в голове суечусь. Что да, то да, бородавки – всего лишь бородавки. Но тут я напоминаю Берни про Сисси Эгар прошлой зимой и про опоясывающий лишай. Кольцо огня по всей талии, она тогда сказала. За ночь такое не проходит, и она уже начала антибиотики пить, но уверенно заявила, что я все ускорил.
– Я б сказал, тут сила семи, а не убеждения, – говорю.
Он пожимает плечами.
– При Бате и впрямь происходило что-то особенное, не поспоришь.
Он это не произносит, но я понимаю, что́ он подразумевает. В Бате было что-то особенное, а в тебе нету. Не может же он всерьез считать, что, раз он решил не быть мне братом, дара у меня нет. Кто-кто, а он умеет усложнить мне жизнь; в усложненьях он всегда на шаг впереди.
– Слушай, – говорю. – Не знаю я, что у тебя там происходит насчет самоопределения и прочего, но дар – это у нас в семье самая суть. На много поколений назад.
– Фрэнк, на дар этот насрать всем, кроме тебя.
– И тех, кто приходит ко мне лечиться.
– И то верно, очереди у дверей круглосуточно.
– Бате было не насрать. Хотя б из уважения к нему не надо смешивать твои дела с моими.
– Как ни печально для тебя, не могу, – он мне такой. – Тебе надо, чтоб я был тебе братом, тогда ты седьмой сын. А я нет. И никогда не был, Фрэнк. В некотором смысле ты мне еще спасибо сказать должен.
– Чего это?
Он говорит, может, я тогда меньше напрягаться буду: не придется сравнивать себя с Батей. В голове у меня с дикой скоростью несется прорва мыслей. Если просто верить во что-то, оно же не меняет ничего, ничего не делает всамделишным, так? Ну типа, раз Батя и Матерь решили, что он мальчик, это же что-то значит. Он их сын. Ничего постоянного он в себе не изменил. Ладно, на здоровье, самовыражайся через длинные волосы и всякий там внешний вид, наряжайся, как новогодняя елка, если тебе так нравится, но так кто угодно может, а потом взял и переоделся. Но я ничего не говорю, потому что Берни умеет сколупывать твои доводы вплоть до того, что остаешься с тем, что́ сам он думает. У него насчет чего угодно все так ясно всегда, даже когда мы были маленькие. Он сразу знал: “Я туда не хочу, я это делать не буду”. Он сейчас так про все это говорит, что я вижу: он уверен, что мне он не брат. Берни – он из таких, кто способен весь мир убедить, что черное – это белое. А если так, мне-то что делать? С пятью старшими братьями, а не с шестью?
Беру пульт от телика и делаю погромче. Сказать мне больше нечего, да и Берни затыкается. У меня такое чувство, что если мы продолжим этот разговор, занести нас может куда угодно. Слова заводят в такие места, откуда уже не вернешься.
Он начинает вот это вот головой – мотать волосами из стороны в сторону. Они у него почти до плеч, но сейчас типа так покачиваются.
– Чего это у тебя с волосами такое?
– Укладку сделал, – говорит.
– Где?
– А тебе зачем? Хочешь рекомендаций?
– Ты ж не к Кайле ходил? Она треплется хуже подметки оторванной.
Матерь у Кайлы Куц – из постоянных клиенток, ходит к ней поровну и стричься, и сплетничать. Кайла эту новость по городу растащит, как масло по гренке: “Берни Уилан – он не только гей, но и женщина”. Не то чтоб мне было не насрать, но есть в городе такие, кто только и ждет, чтоб кто-нибудь высунулся, – они тогда раз, и его окоротят. И речь не только о Берни: мне самому тоже прилетало. Я ж его брат-близнец, ё-моё. Мы с ним плавали в потемках еще до того, как первый раз вдохнули. Это одиночное заключение на двоих – на девять месяцев. Даже после того, как родились, мы были неразлучны вплоть до последних нескольких лет. Видимо, с Батиной гибелью все изменилось. А может, все бы изменилось в любом случае, потому что мы уже не дети.
– Да я дурака валяю, – говорит. – Сам уложил сегодня.
– Что?