– Испугалась? – Лёва с весёлой невозмутимостью глядел на меня. В голубых глазах плясали бесенята. Сегодня он какой-то совершенно другой! Я его таким не знала! Во-первых, его игра на фоно, во-вторых, бесшабашность! Сумасшедше-талантливый день: зима началась, я познакомилась с Шопеном, до сих пор внутри чистые звуки плещутся, пианист рядом шлёпает, причём пианист не маменькин сынок, а бесстрашный мачо… Как он придумал с трамваем, а? Просто жесть.

– Нет.

– Точно?

Я рассмеялась.

– Лёв… Можно ещё повторить!

И когда мы расставались на лестничной площадке, он ещё раз спросил:

– Ты точно не испугалась, Рябинка?

– Повторим? Прямо сейчас, да? Я готова! – Я повернула к лифту.

– Пообедаем сначала, о’кeй?

После обеда в вацапе пришло письмо:

Не будем больше стоять на пути трамвая. Потому что им рулит живой человек. Мы кого-то зверски перепугали. Поступили как дети.

Ну, что тут скажешь? Он прав. Ему полезно есть суп.

Я пила чай и вспоминала другие рельсы. Август прошлого года. Огромную луну, просеку, лес с дождевыми каплями на ветвях. Зайца, выскочившего из чащи. И парня с длинными девчоночьими ресницами… Как хорошо мне было в тот вечер и ночь… я была на седьмом небе рядом с этой огромной луной.

Захар совсем со мной перестал разговаривать. За последних два дня даже не взглянул ни разу. Но почему? Почему? Что я ему сделала? В чём провинилась?

Я закусила губу, чтоб не разреветься. И всё равно заревела.

Почему со мной Лёва, а не Захар?

Я не спорю, мне хорошо с Лёвой, с ним интересно, но как только Лёва исчезает за дверью, на меня наваливается пустота.

И меня притягивает к себе вселенская чёрная дыра.

Это Захар.

Не помню, как я очутилась в подъезде Кислицина. Обычный панельный дом. Такие называют хрущёвками. Захар жил здесь с рождения, и, наверно, его родители жили тут с их рождения, словом, дом был очень старый. Выщербленные лестничные площадки, узкие лестничные пролёты. Разномастные коврики у дверей. На подоконнике между третьим и четвёртым этажами два засохших цветка в ведёрках из-под майонеза. Кто-то их из квартиры выселил. Пусть бы сразу выбросил на помойку, они же теперь здесь мучаются, погибают от жажды. Кто их тут поливает?

Велосипед, прикованный к перилам цепью с замком. Я стою между третьим и четвёртым этажом у подоконника с дохлыми цветами. Я знаю, что Захар дома. Он мимо меня поднялся полчаса назад.

– Привет! – удивился, конечно. – Ты чё тут делаешь, Покровская?

– Так. Ничего.

– Ничё, так чё стоишь?

– Надо, вот и стою.

– Ждёшь кого?

– Просто стою.

– Ну, стой…

Слава богу, здесь он со мной разговаривает. Значит, только в школе не замечает. В школе я, наверно, невидимка.

Я не звоню в его двери. Я просто стою. Мне тут почему-то спокойно и хорошо. Почти как в августе при луне.

Вернулась с работы мать Захара. Стучит каблучками по ступенькам с сумкой в руке. Из сумки пачка молока выглядывает.

– Виолетта? Ты к Захару? А почему не заходишь?

– Нет, я не к нему, тётя Таня. Я просто стою. Знакомых жду.

– А, ну ладно. А то зашла бы.

– Спасибо, тёть Тань. В другой раз.

Мама Захара стройная, как девушка. А лицо почему-то уже в морщинках. Моя мама, наоборот, – лицо молодое, а фигура полная.

Я бы зашла с радостью. Но ведь Захар не хочет. А стоять тут я имею право. Я буду стоять тут хоть всю ночь. Он не имеет права меня отсюда прогнать.

– Я её не звал! – кричит Захар в прихожей. Наверное, его мать обо мне спросила. – Хочет – пусть стоит! Дура!

Я знаю, что дура. Ну и пусть. Зато Захар в двух шагах.

Я слышу, как он ходит. Как уносит кружку с чаем в свою комнату. Мне кажется, я даже слышу, как он сидит за компьютером. И гоняет фильмы по телефону. Мне казалось, что я слышу, как на его экране стреляют бандиты и от них отстреливаются герои разных сортов.

Мимо проходили соседи. Подозрительно косились на меня. Но я не пила пиво из банки. Я даже не курила. И меня не гнали.

Зазвонил телефон. Меня разыскивала мама. Девять вечера. За окном темнота, побелённая снегом. Я отклеилась от подоконника. Завтра приду сюда с бутылкой воды. Я полью эти бедные растения. Я возьму шефство над ними. Жаль, что Захар не нуждается в моём шефстве.

Я пришла. Нет, не на целый вечер. Полила цветы, поздоровалась с его мамой. Она опять за своё:

– Ты к Захару?

– Нет. Знакомых жду.

– А-а… А то заходи.

– Спасибо.

А вот и отец… Отца Захара я побаивалась. Он высокий суровый мужчина. На даче он почти никогда не улыбался. Я отвернулась к окну в надежде, что дядя Толя меня не узнает. Скорее всего, и не узнал. Мало ли в мире девчонок. Стоит тут одна… Греется в подъезде. Никому не мешает. Может, пережидает метель.

Через полмесяца цветы пошли на поправку, несмотря на время года, когда ничего не растёт. А к тем двум в пластмассовых ведёрках прибавилась ещё парочка. Их вынесли для спасения. Я цветочный МЧС, познакомьтесь.

Иногда я меняла дислокацию. Встречала Захара у спортивного клуба, где он занимался борьбой. Захар выходил с парнями, они прощались взмахами руки, потом Захар подходил ко мне.

– Чё, Покровская, опять мимо проходила?

– Угадал. Захар, ты почему в школе со мной перестал разговаривать?

– А о чём?

– О чём раньше. О чём в прошлом году. В позапрошлом.

– Ты же с этим… Капитоновым френдишь.

– Ну и что?

– Ну и ничё. Тебе чё, с ним скучно?

– Да нет, он интересный. Знает много.

– Рад за него. Передавай привет!

– Обязательно.

– Пока, Покровская! Береги здоровье!

– Пока, Кислицин! Цвети и пахни!

Однажды меня занесло на концерт. Я бродила по городу, пытаясь сочинить стихи о снежном холодном Захаре, и тут увидела афишу:

Что за группа Alai Oli? Ни разу про неё не слышала. Семьсот рублей у меня были, заплатила и зашла. Говорю же – я страшно любопытная.

На сцене вокалистка в моём любимом прикиде – чёрные брюки, чёрная майка – ей вполне можно было в майке ходить, потому что грудь у неё была маленькая. И если бы не голос, я бы вообще подумала, что это парень. Понятно, что и парень может тенором петь, как Витас, но на сцене была точно девушка. Вот такие мне нравятся – без выпендрёжа, почти без косметики, без рюх-кружавчиков… Левая рука от плеча до локтя в татуировке. На месте она не стояла, крутила так и эдак стойку микрофона. Пела классно! Мне её песни вполне… Хочу сказать, мне они понравились.

В огромном городе деревья сквозь асфальт прорастают корнями…

И ещё:

Мне не страшно в огромном Вавилоне[4]…

Лес вскинутых рук, сияющие глаза, улыбки, резкие звуки электрогитар, слова песен – иногда очень простых, иногда их можно было назвать поэзией – всё это заразило меня не весельем, нет, – радостью, силой, энергией, я, не ожидая ничьего приглашения, влилась в эту реку музыки… В полутьме никто не обращал на меня внимания, и я танцевала почти что внутри себя, и руки-ноги выделывали движения в такт движениям души, по-моему, это была гармония.

Прикольная группа! Один гитарист был в чёрной лыжной шапочке, шарф повязан на шее, а сам – в футболке, как и другой парень с гитарой… Я даже подумала, может, мне сделать заметку в «Юность города» об этой тусовке? Но вспомнила последний звонок из редакции, и как корреспондент сухо сказал: «хорошо, но…» – и распрощалась с этой затеей. Пусть застрелятся, я им писать ничего больше не буду. Пусть теперь обходятся без Виолетты Покровской. Они не знают, как много потеряли.