В итоге из столовских дверей я вышел в гораздо лучшем настроении, нежели ещё час назад. План по ностальгии я выполнил и перевыполнил, посетив сразу несколько заветных городских мест, памятных с детства. Самым разумным было вернуться домой и скоротать вечер у телека, даром что в восьмидесятом году телепрограмм в распоряжении советского зрителя было кот наплакал.

Глядишь, и усну пораньше, и тогда, после пробуждения, все это наваждение, весь этот тихий и уютный кошмар наконец-то завершится.

Так я и сделал.

Проснулся я оттого, что лицо по-летнему припекали яркие солнечные лучи. Это было странно: с возрастом я стал очень рано просыпаться, чаще всего в четыре-пять часов, после чего мне не всегда удавалось заснуть снова. Недовольно кряхтя по привычке, я осторожно приподнялся и свесил свои вечно больные ноги через край дивана.

И к своему изумлению чуть не кувыркнулся набок. Мое тело было необычно легким и так же легкоуправляемым. В страхе я вскочил с дивана, пружиня на ногах как футбольный мячик, и тщательно ощупал себя, холодея с каждой секундой.

Я опять был не я. Точнее, это был я, но в своем новом, вчерашнем обличье. Иными словами, за время моего сна, — а уснул я вчера очень быстро, заблаговременно убрав на нет громкость телевизора — со мной ничего не произошло.

Значит, я всё еще не проснулся.

Или уже не проснусь никогда!

Разъярённый, я принялся отчаянно шлепать себя по щекам, колотить по бокам и дергать за волосы. Хорош я был, наверное, если глянуть в те минуты на меня со стороны, старый дурак!

Но в том-то и дело, что никаким старым дураком я не выглядел. В лучшем случае, дураком молодым. И, значит, вчерашнее наваждение продолжалось.

В свое время, немало належавшись по больницам с больным сердцем и его сосудами, я прочно усвоил для себя нехитрую, но упрямую истину: чтобы бы с тобой ни случилось, надо жить. Жить, назло всем чертям и смертям. А если просто так жить невозможно, нужно выживать, сжав зубы и вцепившись в любую возможную опору, пусть даже и совсем эфемерную на вид.

Значит, будем выживать, сказал я себе.

Всё это враки, что никогда нельзя говорить сам с собой вслух — мол, начнешь по-старчески заговариваться, вот тебе и старик Альцгеймер тут как тут. Самые важные вещи как раз можно и нужно проговаривать вслух. И я принялся составлять план моей новой жизни.

Он был рассчитан на самые ближайшие дни и был связан, прежде всего, с моим дальнейшим выживанием в родном городе, сразу ставшим вдруг если и не чужим, то незнакомым и пока еще мало понятным.

Первым делом необходимо было что-то решать с документами. А значит — сдать все необходимые бумаги в приемную комиссию, ведь для чего-то я привез их сюда из этого таинственного Ангарска, верно? Я взял пакет документов и внезапно похолодел. На меня вновь смотрели с фото глаза моих псевдо-родителей. А ведь я точно помнил, как затолкал фотографию в самую середину пачки разнокалиберных бумаг. Что за чертовщина?

Я повернулся и медленно обвел пристальным взором всю комнату. Никаких явных следов того, что за ночь кто-то побывал в этой, пусть и временно, но теперь уже моей квартире, я не обнаружил. Но при этом отчётливо помнил, как собственными руками сунул это фото внутрь пакета. Словно не хотел лишний раз смотреть на эти улыбающиеся мне чужие лица.

Вот ведь наваждение!

Впрочем, на фоне того, что со мной происходило и происходит последние двое суток, путешествие одной несчастной фотографии внутри пачки документов мне представилось не такой уж и великой загадкой. Есть дела и поважнее. И я снова запихнул злосчастное фото в самую серединку бумажной стопки.

Теперь потребовалась сумка — не в руках же нести документы. Беглый обзор квартиры не дал результатов, зато в прихожей на вешалке висел пакет из грубой простроченной мешковины, точь-в-точь как у того остромордого «шакаленка». Он тоже был серым, как и все грубые мешки, но всю лицевую сторону пакета украшала печатная аппликация: четыре довольно схематично изображенных физиономии и подпись на английском «ABBA». Качество печати было таким, что я с трудом узнал в этих лицах эстрадных кумиров моей молодости. Ну, что ж, лучше, чем ничего.

Я погрузил документы в мешок, бросил туда на всякий случай шариковую ручку, обнаруженную мною еще вчера на столе возле письменного прибора, и отправился в университет. Приемная комиссия всегда размещалась в его главном здании, в четырех трамайных остановках от моего дома, но я решил пройтись пешком. На ходу мне всегда лучше думается; видимо, так мысли не застаиваются в голове.

Несмотря на довольно-таки оживленное движение, люди в моем городе образца 1980-го года переходили и перебегали проезжую часть, где им вздумалось, несмотря на горевшие у перекрестков светофоры. Я сразу вспомнил свое реальное время и группы людей у светофоров, чинно ожидающие, когда зажжется зеленый свет, даже когда машин поблизости не наблюдалось. Но справедливости ради стоит отметить, что по дороге к университету мне по дороге попалось считанное число пешеходных переходов; к тому же краска на них давно не обновлялась, несмотря на центр города, и потому дорожные «зебры» выглядели весьма блекло.

Зато то тут, то там мне встречались бело-синие будки на двух колесах, защищенные от июльского солнца широкими матерчатыми зонтиками, под которыми деловитые мороженщицы торговали своим сладким товаром. Непременно надо будет попробовать, отметил я про себя, вспомнив, как любил в юности мороженое, в особенности местное эскимо, напоминавшее большие перевернутые стаканы, покрытые вполне шоколадной глазурью. Внутри содержался великолепный белый пломбир, куда лучше нынешних подделок, напичканных соей и пальмовым маслом.

А вот и здоровенная желтая бочка с такими притягательными в летнюю жару большими буквами «КВАС». В моей недавней реальности эти автоприцепы-цистерны уже давно исчезли, а тут все еще оставались обыденным делом. К продавщице, сноровисто мывшей кружки под полосатым навесом, выстроилась небольшая очередь, в основном пришедших с тарой. В мою студенческую пору мы называли таких «бидононосцами». Вспомнив пленительный, сладкий с кислинкой, вкус бочкового кваса, я не удержался и пристроился в хвост очереди — вспомнить молодость.

Прямо передо мной в очереди за квасом стояли трое парней в стройотрядовских куртках-«целинках», украшенных трафаретными рисунками и надписями с названиями университетских факультетов, исторического и биологического, благо главное здание «альма матер» было уже неподалеку. Они с явным нетерпением следили за тем, как медленно наполнялась тара «бидононосцев», и от скуки травили анекдоты. Анекдоты были в основном про Чапаева, Штирлица и армянское радио, но один я запомнил благодаря его интригующему, почти детективному сюжету:

На улицу только что привезли полную бочку свежего кваса. Только продавщица отцепила ее, чтобы начать торговать — подходит какой-то пожилой мужик с сумкой:

— Скажите, пожалуйста, сколько стоит вся бочка?

— А вам это зачем?

— Ну, очень надо!

— Ладно, считайте сами: пятьсот литров, по шесть копеек пол-литровая кружка. Итого выходит шестьдесят рублей.

Мужик прикинул что-то в уме, потом кивнул и тут же вынимает из кармана деньги. Отсчитал шесть «красненьких» и сует продавщице.

— Вот вам деньги, можете идти отдыхать, в кино сходите или домой. А вечером приходите за пустой бочкой.

Продавщица помялась, но деньги взяла.

— Ну, ладно.

Как только она ушла, мужик достал из своей сумки большой бумажный плакат. Разворачивает его, а там написано: «Квас отпускается бесплатно».

Один покупатель подошел, за ним другой, а через пять минут возле бочки уже очередь образовалась.

Народ сначала удивился. Потом стали подходить. Потом и очередь выстроилась. Длиннющая! А народ всё прибывает. Возле бочки уже толпа собралась. Начали ссориться, ругаться, кричать, чтоб без очереди не пропускали, а квас отпускали только по две кружки или бидону в одни руки. Слово за слово, глядишь, уже и драка пошла.