Что суду не всегда удавалось, так это находить смысл в происходящем. Порой в безрассудном поиске причин лучшим объяснением оказывалось вмешательство потусторонних сил. Порой, как указывала группа самых выдающихся священников Новой Англии, оно было единственным объяснением [48]. И бесспорно, наиболее универсальным. Если это не дело рук Сары Гуд, то как еще объяснить падёж деревенского скота? Магия отлично связывала болтающиеся концы, отвечая за что угодно случайное, пугающее и недобрососедское. Как обнаруживал Сэмюэл Пэррис, магия отклоняла божественное правосудие и рассеивала личную ответственность. Дьявол не только давал отдохнуть от причинно-следственных связей, но и предельно ясно выражал себя: при всей их порочности, в его мотивах имелся смысл. Не приходилось спрашивать, чем вы вызвали его недовольство – что было приятнее, чем аналогичная ситуация с гневом небес, – или безразличие. А когда дьявольские махинации проявлялись именно так, как вы ожидали, то быстро становились тем, что вы видели. Своей очевидной наблюдаемостью колдовство сокрушало логические тупики. Оно подтверждало причины недоброжелательства, нейтрализовало пренебрежение, облегчало тревогу. Оно давало железобетонное объяснение, когда все шло прахом буквально к чертям собачьим.
В деревне Салем никто не жил в одиночестве. Но неожиданно – после предостережения Деодата Лоусона и зажигательной проповеди Пэрриса – все оказались еще менее одинокими, чем когда-либо. Начался разгул мрачных видений. Вечером 6 апреля, по сообщению Пэрриса, Джон Проктер пришел в пасторат и напал на его племянницу. То же самое он проделал в доме Патнэмов. В ту же среду в нескольких километрах от них двадцатипятилетний фермер по имени Бен Гульд проснулся и обнаружил стоящих у своей кровати Джайлса и Марту Кори [49]. Они дважды больно ткнули его в бок и вернулись следующей ночью, уже вместе с Проктером. Еще несколько дней Гульд от боли не мог надеть на ногу ботинок. Он стал первым из ряда молодых мужчин – обвинителей. Теперь мужчины тренировались в колдовстве на других мужчинах, правда, предпочитали воздерживаться от этого в присутствии судей. Не отбивали они и атак привидений на общих встречах – кроме единственного, но показательного исключения. Проповедь Пэрриса 10 апреля прервал Джон Индеец, пасторский раб. Джон не хуже всех остальных знал, что Титуба уже пять недель в тюрьме. Полупрозрачная Сара Клойс опустилась рядом с ним на скамью и вонзила в него зубы с такой силой, что выступила кровь. А заодно набросилась на одиннадцатилетнюю Абигейл. После проповеди, в таверне Ингерсола, молодая служанка Патнэмов снова забилась в конвульсиях. Придя в чувство, она не смогла опознать нападавшего. Ей тут же предложили список кандидатур – у всех на устах были одни и те же имена [50]. Это, случайно, не старая Ребекка Нёрс? Не гордячка Марта Кори? Беспроигрышный вариант – Сара Клойс, на ее арест уже был выдан ордер. Тем временем в сорока километрах от места происшествия, в Бостоне, Коттон Мэзер призывал прихожан очнуться от грешного сна, готовиться к приходу дьявола, после которого придет Господь, ведь «великая революция» уже не за горами [51].
Слухи о мистических событиях в Салеме достигли Бостона по нескольким каналам. Либо из-за того, что Хэторн и Корвин запросили подкрепления, либо потому, что подкрепление ощущало себя в состоянии самостоятельно расследовать эти любопытные случаи, либо же из-за того, что в деле о колдовстве впервые появился подозреваемый-мужчина, но исполняющий обязанности заместителя губернатора Томас Данфорт сам приехал в Салем вести предварительное слушание 11 апреля. С ним прибыла делегация официальных лиц, в том числе бостонский судья и торговец Сэмюэл Сьюэлл. Будучи одним из самых знаменитых в колонии чиновников, шестидесятидевятилетний Данфорт десятилетиями способствовал благополучию Гарварда, занимая должность университетского казначея и управляющего. Одновременно с этим он служил в законодательном собрании Массачусетса. В свое время Данфорт боролся за хартию и участвовал в свержении Андроса. Он представлял собой впечатляющую фигуру. По какой-то из тех же причин, что привели Данфорта в Салем, апрельское слушание перенесли в менее убогую и лучше освещенную городскую молельню [52], почти вдвое превосходившую размерами деревенскую, с новой просторной галереей и стильными модульными скамьями [53].
В тот понедельник Данфорт назначил Пэрриса судебным писарем, и пастор вынужден был записывать рассказ собственного раба о событиях, происходивших в собственном доме. Ему пришлось нелегко. Вообще слова регулярно лились для салемских стенографистов чересчур быстрым потоком [54]. Вооруженные пером и чернилами, совершенно негодными для быстротечной какофонии зала суда, они перескакивали от прямых цитат к парафразам, от неопознанных голосов из зала к привидениям, в половине случаев не отмечая перемену говорящего. Кляксы на страницах свидетельствуют о тяжести их труда: в таких условиях сложно быть аккуратным [55]. Они сами себя исправляли. Они обобщали и интерпретировали (Пэррис описывал случавшиеся перед ним припадки как «жуткие», «ужасающие», «страшные», «отчаянные» или «мучительные»). Томас Патнэм постфактум придавал блеска показаниям свидетелей. Иногда было проще дать перу отдохнуть, указав, что обвиняемый не сказал ничего существенного, что колдовство в целом очевидно, что его свидетельство сводится к нагромождению лжи и противоречий. Писари отмечали детали, казавшиеся им наиболее важными (дерзость, смех, сухие глаза), опуская, на их взгляд, несущественное (отрицание вины). Логика обвинений побеждала нелогичность алиби. То, что оказывалось на бумаге, часто было не тем, что писавший слышал, но тем, что запоминал или во что верил. И мало кто проявил столько педантизма, как фиксировавший показания Титубы. 11 апреля, в беспокойной деревенской толпе, Пэррис не всегда мог как следует слышать и видеть. Ошибки прокрадывались в его записи.
Томас Данфорт дирижировал своеобразным хором, где каждая из одержимых – а к девочкам присоединились три взрослые женщины – вела свою партию [56]. Быстро выяснились кое-какие факты. К Джону в пасторат сначала пришла Элизабет Проктер, а позже и Сара Клойс – они вместе кололи и кусали его средь бела дня, душили несчастного раба чуть ли не до смерти, заставляя расписаться в их книжке. Данфорт, гораздо более солидный, чем Хэторн, действовал менее жестко. Он с ходу отмел случай колдовства в 1659 году, дважды отклонив вердикт присяжных. Теперь он хотел удостовериться: Джон узнаёт обеих своих мучительниц? Конечно, ответил раб и указал на одну из них, Сару Клойс, стоявшую, как на сцене, в центре зала. Клойс в жизни хлебнула горя: она бежала от нападения индейцев и годами прозябала в нищете, оставшись вдовой с пятью детьми. Жизнь ее выдалась намного более трудной, чем у ее старшей сестры Ребекки Нёрс. «Когда я причиняла тебе зло?» – возмутилась она. «Очень много раз», – отвечал Джон. «Ах ты, лжец несчастный!» – закричала Сара.
Ее слушание шло более туго, чем слушание ее сестры, на котором она почти наверняка присутствовала. Говорили в основном девочки. «Абигейл Уильямс! – вызвал Данфорт, которого заранее ввели в курс дела. – Ты видела, как в доме мистера Пэрриса пирует компания?» Она была первой, кто произнес это слово: «Да, сэр, это у них было таинство». Шабаш проходил в день всеобщего поста. Клойс и Гуд исполняли роль дьяконов во время этой службы, которая велась прямо за пасторатом. Уже второй раз сообщение о дьявольском сборище исходило из пастората. Снова и снова Пэррису предстояло выслушивать истории о ведьмах, устроивших пикник у него на заднем дворе. Это могло укрепить его позицию в общине (так как указывало на добродетельность пастора) либо, наоборот, стать его позором. В любом случае у него имелся повод вздрогнуть от такого неожиданного внимания к его подтопленному, плохо огороженному пастбищу. Итак, председательствовал у них белый человек, перед которым трепетали все ведьмы. И тут Абигейл сообщила кое-что еще более тревожное, чем даже кровопитие: там было около сорока ведьм! В этот момент Клойс попросила воды и рухнула на свое место, «как человек в смертоносном припадке», отметил Пэррис [57]. Прошло ровно десять лет с того дня, когда рассерженный гончар предупреждал, что деревня никогда не сравнится с городом, если ее жители не прекратят свою грызню.
