Когда североамериканские ведьмы начали летать, в Европе борьба с нечистой силой сошла на нет [58]. Голландия отменила казни в 1610 году, Женева – в 1632-м. Во Франции Людовик XIV закрыл все дела о колдовстве через пятьдесят лет, хотя кое-кого еще отправляли на костер и в 1691-м. В век Бойля, Ньютона и Локка (все они, кстати, верили в колдовство) преследования ведьм по всей Европе прекратились. Существовало некоторое количество текстов, ставивших магию под сомнение, хотя вы и не смогли бы прочитать соображения ведьмоскептика, выпущенные в Бостоне до 1692 года: вера и жестко контролируемая печать надежно защищали мировоззрение массачусетского поселенца. К 1692 году новоанглийская ведьма отличалась от своей европейской коллеги тем, что была более реальной. Что вы могли прочитать тогда в Массачусетсе, так это тирады, проклинавшие колдовство, которые Коттон Мэзер метал в сомневающихся, в основном незримых – это все равно что изучать литературу восторженных креационистов, даже не подозревая о существовании Дарвина. Мэзер с предельной детальностью разбирал дело Гудвинов. Он касался только эпизодов, которые наблюдал лично или за которые мог всецело ручаться. Они признавались неоспоримыми фактами, несогласных же он попросту игнорировал [59]. И больше уже никогда таким людям не доверял.
Молитва, соглашались все массачусетские пасторы, была единственным действенным средством против дьявола. И Пэррис в 1692 году использовал ее по максимуму. Масштабные антиколдовские говенья проводились по всей колонии с 1651 года. Пэррис теперь организовал целую серию – в своем доме, в деревне и в соседних конгрегациях. В пятницу 11 марта группа священников собралась в пасторате, чтобы весь день провести в молитвах. Девочки большей частью вели себя тихо, хотя в конце каждой молитвы, заметил Хейл, отец троих детей в возрасте до семи лет, «они двигались и говорили странно и нелепо». Светловолосую Абигейл Уильямс, наиболее пострадавшую из всех, скрутило припадком: ее руки и ноги свернулись в крендель [60]. В какой-то момент после этого Пэррис решил разделить детей и отослал свою дочь. Возможно, из практических соображений: семья не хотела расставаться с Абигейл, служанкой. Девятилетнюю Бетти поселили у Стивена Сьюэлла, городского судебного секретаря, которому вскоре придется день и ночь возиться с корчащимися молодыми женщинами. Этот их дальний родственник был благородным человеком. Сьюэллы сами воспитывали троих детей, старшему не исполнилось еще и четырех. А припадки Бетти продолжались, приводя опекунов в отчаяние. В конце месяца к ним в дом пожаловал «высокий черный человек», о котором рассказывала Титуба, и предложил Бетти все, чего она только не пожелает. Он готов даже перенести ее в город мечты – и это, очевидно, не Салем[30]. Это дьявол, объяснила миссис Сьюэлл, сама пасторская дочь [61]. Если он вернется, девочка должна сказать ему, что все его слова – ложь.
Вся деревня говорила только о колдовстве, утро начиналось со сводок о том, что происходило ночью и как чувствуют себя пострадавшие. Это был плохой момент, чтобы вслух сомневаться или вдруг оказаться пророком. Где-то между днем, когда бостонский тюремщик щелкнул замком на камере трех салемских подозреваемых, и 12 марта новый призрак начал щипать Энн Патнэм – младшую. Отчаявшийся отец обратился к своему брату, Эдварду Патнэму, и Иезекилю Чиверу (который в свое время без спросу позаимствовал чужого коня), служившему судебным писарем. Будучи дьяконом, Эдвард Патнэм уже участвовал в кампании по признанию первоначальных обвинений в колдовстве. Субботним утром 12 марта они вдвоем решили выяснить, кто теперь мучает Энн. Мучительницей оказалась прихожанка с безупречной репутацией. Прежде чем ехать несколько миль на юг, они остановились на ферме Патнэмов, чтобы поговорить с Энн. Вероятно, двенадцатилетняя девочка ошибается? Может ли она описать, во что женщина была одета? К сожалению, в тот день Энн могла слышать ее, но не видеть. Призрак ослепил ее до вечера и обещал еще вернуться. И да, призрак при этом представился.
Марта Кори была одна дома, на юго-западе Салема. Улыбаясь, она пригласила посетителей войти. И предвосхитила их вопрос – зря. Патнэм и Чивер едва уселись, как хозяйка объявила: «Я знаю, зачем вы пришли. Вы пришли узнать, не ведьма ли я» [62]. Нет, не ведьма. «Я не могу помешать людям болтать обо мне всякое», – пожала плечами Кори. Эдвард Патнэм рассказал, что его околдованная племянница назвала ее имя. К этому Кори была готова или думала, что готова: «Но она сказала, как я была одета?» Гостей настолько ошеломило, что она в точности повторила их вопрос, что они попросили ее повторить. Нет, девочка не смогла ответить, потому что «ты ослепила ее и сказала, что она не увидит тебя до темноты, чтобы она не смогла сказать нам, какая на тебе одежда». Услышав об этой маленькой уловке, Кори не смогла сдержать улыбки. Нет повода беспокоиться, заверила Марта своих гостей. Она – набожная женщина, «верующая во Христа и с радостью посещающая церковь, чтобы слушать Слово Божие», о чем оба мужчины должны прекрасно знать. Дьякон напомнил Марте, что одно лишь провозглашение веры не очистит ее имени. Ведьмы веками проникали в церкви. Похоже, ни одна из сторон не упомянула о единственном очевидном пятне на репутации Кори: до своего первого брака она родила в городе мальчика-мулата, теперь уже подростка.
Чивер и Патнэм не стали вытаскивать на свет историю пятнадцатилетней давности, потому что в тот день на Кори появилось новое пятно. Она серьезно относилась к своей вере и радовалась возможности поговорить на эту тему. Она считала себя «евангельской женщиной». И вот теперь она должна объяснять, почему месяц назад распрягла лошадь мужа, пытаясь не дать ему поехать на слушание. Да потому что это казалось ей неприличным: как из подобного мероприятия могло выйти что-нибудь хорошее? В этом она оказалась права. Ее муж рассказал ей тогда, что девочки опознавали призраков по одежде – опасная информация. Чивер и Патнэм указали на серьезность обвинения. Марту это не сильно обеспокоило: она твердо намеревалась разбить в пух и прах досужую сплетню. Да она, может быть, вообще не верит, что вокруг полно ведьм – рисковое заявление и в лучшие-то времена, совершенно невозможное сейчас. Титуба призналась, напомнили гости. Доказательство было налицо.
Кори немного отступила, однако продемонстрировала при этом слепоту другого рода. Она пообещала «открыть глаза магистратам и пасторам» – чрезвычайно неосторожное высказывание. Гости еще некоторое время разговаривали с хозяйкой, рассудительной и непреклонной, немного склонной к чтению нотаций. Она оказалась и весьма внимательной слушательницей, перефразировав апокалиптическое утверждение их пастора, будто дьявол явился и ходит меж ними в страшном гневе. Что касается Титубы, Гуд и Осборн, то она не то чтобы удивится, если они и вправду окажутся ведьмами. «Они ленивые и нерадивые, чего от них еще ждать-то», – сказала Марта раздраженно. Вот она – это совсем другое дело. Уютно устроившись в коконе своего благочестия, она думала, что неуязвима. По пути домой мужчины заехали к Патнэмам и обнаружили, что Энн совсем успокоилась. Но вечером припадки возобновились. И продолжались весь следующий день, когда другой неопознанный призрак проник в комнату. Энн не знала ее имени, хотя точно видела, что женщина с бледным серьезным лицом сидела в молельне на скамье, которую раньше занимала ее бабушка.
Через два дня Марта Кори ехала на север, в дом Патнэмов, куда ее вызвал, скорее всего, Томас Патнэм. Возможно, он хотел предъявить обвинение прямо ей в лицо. Не успела она слезть с лошади и войти в помещение, как Энн начала задыхаться. Придушенным голосом она обвинила вошедшую, после чего язык вывалился у нее изо рта и остался зажатым между зубами. Ее кисти и ступни делали вращательные движения. Когда она снова обрела дар речи, то указала на канарейку, клюнувшую Марту между указательным и средним пальцем. «Я подойду и посмотрю», – объявила она [63]. «Ну давай», – отвечала Кори, потирая ранку. Птичка исчезла, а Энн лишилась зрения. Приблизившись к обвиняемой, она рухнула на дощатый пол. После чего обвинила Кори в том, что она на той неделе ослепила еще одну женщину в молельне. И для наглядности закрыла лицо руками, и их уже не могли от него отнять. Она описала призрачный вертел, на который был нанизан человек, поджаривавшийся на огне под чутким надзором Марты. Никто больше вертела не видел, но все о нем слышали от детей Гудвинов. В этот момент Мерси Льюис, девятнадцатилетняя служанка Патнэмов, вышла вперед и начала тыкать в видение палкой. Оно исчезло, затем снова появилось. Она вновь начала тыкать в него палкой. «Не делай этого, если хочешь жить!» – крикнула Энн, но было поздно. Мерси отлетела назад от страшного удара. «Ты ударила Мерси Льюис железным прутом», – проинформировала Энн непризрачную Марту, которая наверняка была в шоке, как и все остальные. Она не шевелилась, не видела никакого вертела. Между тем девочки так мучились, что Патнэмы потребовали от Кори уйти. Состояние Мерси ухудшалось. Когда она тем вечером сидела перед пылающим камином, ее стул вдруг поехал прямо в огонь, словно его тащили невидимые руки. С трудом трем взрослым удалось спасти девушку. Один из помощников заметил на ее коже следы укусов. Припадки у Мерси продолжались до одиннадцати вечера.
