В мае они забронировали гостиницу на острове Бриони у побережья Истрии и взяли билеты на ночной экспресс из Мюнхена до Триеста и далее на местный поезд. Томасу пришелся по душе вышколенный персонал, тяжелая старомодная мебель и церемонные манеры постояльцев, которые не позволяли себе расслабиться даже на маленьком галечном пляже при отеле. Готовили тут в австрийском стиле, а официанты достаточно свободно владели немецким.
Все трое разделяли неприязнь к эрцгерцогине, жившей со свитой в том же отеле. Когда она входила в столовую, предполагалось, что все остальные гости должны встать и усесться не раньше, чем изволит сесть эрцгерцогиня. Никто не должен был покидать столовую до ее ухода, а когда эрцгерцогиня вставала из-за стола, гости снова подскакивали.
– Мы гораздо важнее ее, – смеялась Катя.
– В следующий раз я вставать не стану, – говорил Генрих.
Присутствие эрцгерцогини скрепляло их маленькую компанию. Когда Генриху приходило в голову поделиться с ними свежими идеями о том, как пруссакам избавиться от навязчивого беспокойства, они всегда могли обсудить эрцгерцогиню и то, с каким подобострастием приближался к ее столу управляющий, чтобы лично принять заказ, а затем, пятясь, удалиться на кухню.
– Интересно, как она купается, – сказала Катя. – Я была бы не против увидеть, как непочтительно волны обходятся с ее светлостью.
– Так и кончаются империи, – заметил Генрих. – Безумная старая летучая мышь, перед которой пресмыкаются в провинциальной гостинице. Всему этому скоро придет конец.
Скука жизни на острове и надменность эрцгерцогини заставили их покинуть далматинское побережье. Они нашли в Пуле паром, который шел до Венеции, где Томас забронировал комнаты в «Гранд-отель-де-Бен» на острове Лидо.
За день до отъезда пришли новости о смерти Малера. О нем писали во всех передовицах.
– Клаус, мой брат, – сказала Катя, – был влюблен в него, а также многие из его друзей.
– Вы хотите сказать… – начал Генрих.
– Да. Впрочем, это ничем не закончилось. И Альма всегда была настороже.
– Я видел ее лишь однажды, – сказал Генрих, – но, если бы я на ней женился, я бы тоже долго не протянул.
– Я помню, как она игнорировала его за столом, и, кажется, это доставляло ему удовольствие, – заметил Томас.
– Эти молодые люди любили его, – продолжила Катя. – Клаус с друзьями держали пари, кому первому удастся его поцеловать.
– Поцеловать Малера? – переспросил Томас.
– Мой отец предпочитает Брукнера, – сказала Катя. – У Малера ему нравятся песни. И одна из симфоний. Не помню какая.
– Вряд ли это та, которую я слышал, – заметил Генрих. – Та тянулась с апреля до Нового года. Я успел отрастить длинную бороду.
– В нашем доме всегда любили Малера, – сказала Катя. – Даже произнести его имя было Клаусу в радость. Во всем остальном он совершенно нормален.
– Твой брат Клаус? Нормален? – удивился Томас.
До этого Томас ни разу не попадал в Венецию по морю. Завидев на горизонте ее силуэт, он уже знал, что о ней напишет. И одновременно утешится, сделав Малера одним из героев. Он воображал, как композитор ерзает в лодке и вертится по сторонам, любуясь видами.
Томас знал, каким опишет Малера: ниже среднего роста, с головой, которая казалась слишком большой для хрупкого тела. Волосы его герой зачесывал назад, а еще у него были густые кустистые брови и взгляд, всегда готовый уйти в себя.
Теперь Томас видел героя скорее писателем, чем композитором, автором некоторого количества книг, о написании которых Томас и сам порой задумывался, например жизнеописания Фридриха Великого. Писатель был знаменит на родине, а в Венеции хотел отдохнуть от трудов и славы.
– Ты что-то задумал? – спросила его Катя.
– Да, но пока не уверен.
Стоило судну пришвартоваться, к борту прижались гондолы, опустили трап, таможенники ступили на борт, и пассажиры начали сходить на берег. Когда они сели в гондолу, Томас отметил ее строгий, церемониальный стиль, словно эти лодки предназначались для перевозки по каналам не живых людей, а гробов.
Пока они ждали в вестибюле гостиницы, Томас заметил, насколько приятнее находиться там, где нет эрцгерцогинь. Их окна выходили на пляж, был прилив, и низкие волны с ритмичным плеском набегали на песок.
За обедом они обнаружили, что очутились в космополитичном мире. Компания грустных и вежливых американцев располагалась за соседним столом, за ними сидели английские леди, семья русских, немцы, поляки.
Томас видел, как полька, сидевшая за столом с дочерями, отослала официанта, – не все члены семьи были в сборе. Затем поляки указали официанту на мальчика, который только что вошел в двустворчатую дверь. Он опоздал.
Со спокойным хладнокровием мальчик пересек обеденную залу. Его светлые волосы доходили почти до плеч. На нем была английская матроска. Он уверенно уселся за стол, сухо кивнул матери и сестрам, оказавшись прямо в поле зрения Томаса.
Томас понял, что Катя, в отличие от Генриха, тоже заметила мальчика.
– Как любой на моем месте, я хотел бы увидеть площадь Сан-Марко, – сказал Генрих. – Затем Фрари, Сан-Рокко ради Тинторетто, а еще тут есть такая странная комнатка, вроде магазинчика, где выставлен Карпаччо. Больше ничего. Остальное время я намерен плавать, смотреть на небо и море и ни о чем не думать.
Томас отметил бледную кожу мальчика, синеву его глаз и спокойное достоинство облика. Когда мать обращалась к нему, мальчик почтительно кивал. С официантом держался вежливо и серьезно. Томаса восхитила даже не его красота, а эта манера, это спокойствие без угрюмости. Сидя за семейным столом, он словно мысленно пребывал где-то еще. Томас любовался его самообладанием и хладнокровием. Когда мальчик поймал его взгляд, Томас опустил глаза, убеждая себя задуматься о планах на завтра и выбросить мальчика из головы.
С утра небо сияло голубизной, и они решили, что, поскольку постояльцам были доступны все услуги отеля, этот день они проведут на пляже. Томас захватил с собой блокнот и роман, который намеревался прочесть, Катя тоже взяла книгу. Им принесли зонт, поставили стол и кресло, чтобы Томас мог писать.
Он снова увидел мальчика за завтраком, и снова тот появился позже других членов семьи, словно это была некая привилегия, которую он требовал для себя. C тем же спокойным изяществом, что и вчера, он подошел к столу. Очарование мальчика было тем неоспоримее, чем яснее Томас понимал, что не вправе к нему обратиться и может только смотреть.
В течение первого часа на пляже не было ни мальчика, ни его семьи. Наконец он появился, обнаженный до пояса, и приветствовал компанию подростков, которые резвились на куче песка. Они позвали его по имени, – два слога, которых Томас не расслышал.
Мальчики начали строить мост между двумя песчаными кучами, а Томас наблюдал, как его герой тащит доску и с помощью приятеля, который был старше и сильнее, опускает ее на место. Полюбовавшись хорошей работой, мальчики удалились обнявшись.
Подошел уличный торговец с клубникой, но Катя отослала его.
– Они ее даже не моют, – сказала она.
Отложив работу, Томас взялся за книжку. Наверняка мальчик с приятелем где-то проказничают и появятся не раньше обеда.
Он дремал в млечном сиянии моря, просыпался, читал, снова засыпал, пока не услышал голос Кати:
– Он вернулся.
Говорила она достаточно тихо, чтобы Генрих не мог различить ее слов. Когда Томас выпрямился и взглянул на нее, Катя продолжала читать. Мальчик зашел по колено в воду и продвигался вперед. Затем поплыл, пока мать с гувернанткой не принялись уговаривать его повернуть назад. Томас смотрел, как он выходит из моря, а с его волос капает вода. Чем пристальнее он в него всматривался, тем глубже погружалась в чтение Катя. Томас знал, что, оставшись вдвоем, они не станут заводить об этом разговор, говорить было не о чем. Не было нужды таиться, и Томас переместил кресло так, чтобы видеть мальчика, который вытирался под бдительным присмотром матери и гувернантки.
