Сыч вернулся. Стоял, ждал, пока Волков допьет. Тот допил и начал:

– Трактирщика брать думаю.

– Нельзя так, экселенц.

– Почему.

– Возьмете вы трактирщика, а он в деревне человек видный. О том сразу разговоры пойдут. И тот, кто письмецо-то ему слал, об этом и узнает. И тогда ищи ветра в поле. Жидка брать нужно напоследок.

– А что ж нужно делать?

– Так убогого брать нужно, да и этого тихо, в ночь, чтобы слухи не пошли.

Волков вспомнил, что со старостой из Малой Рютте Сыч оказался прав, да и сейчас он говорил дело.

– Что ж, значит, будем брать ночью.

– Да, тихонько подъехать с телегой, дверь не ломать, позвать на улицу, мешок на голову и в подвал. А там уже спросить, от кого он бумаги носит, и желательно все вызнать до утра, пока его не хватились.

– Каков ловкач! – восхитился Ёган. – Откуда ты все знаешь?

Но Сыч на него даже не взглянул, он заискивающе улыбался Волкову.

– Экселенц, может, пожалуете еще хоть десять крейцеров?

– Ёган, дай ему деньгу, – сказал Волков.

После ухода Сыча то ли от молока, то ли от новой информации, но солдату захотелось есть. Морщась от боли в ноге, он откинул одеяло и произнес:

– Давай-ка одежду.

– Господь милосердный, вы хоть когда-нибудь угомонитесь? Вы три дня назад при смерти лежали, монахи за вас большой молебен устраивали, а он только глаза открыл, и одежду ему подавай. Ни поевши, ни помывшись.

– Хорошо, грей воду, – согласился Волков.

– А поесть?

– Мыться, одежду, еду.

Ёган вздохнул с укором и ушел.

Раньше было непросто, а сейчас стало еще сложнее. Волков заметно похудел и теперь с удивлением смотрел, как болтаются его ноги в сапогах. Старая добрая стеганка была велика, а кольчуга стала невыносимо тяжелой. Он носил доспехи последние пятнадцать лет как одежду, и теперь для него была тяжела кольчуга. Он встал, его лицо перекосило от боли, а левую ногу, ступню, вывернуло. Качнулся так, что Ёган едва его успел поддержать, даже стоять было больно, не говоря уже про то, чтобы идти, но он сделал шаг. И снова от боли всего передернуло. И тут до него вдруг дошло, что та хромота, которая имелась у него до поединка, и хромотой-то не была. Так, особенность походки. А вот теперь ему придется хромать по-настоящему, а может, даже ходить с палкой, как старику. Ему показалось, что с ним случилось то, чего он боялся больше смерти. Он стал колченогим, увечным. Волков стоял посереди маленькой кельи, прислушивался к себе и думал о двух вещах: это навсегда и сможет ли он сам сесть на коня. Ездить верхом? Или это будто так же больно, как ходить и стоять? Ёган, придерживающий его за локоть, спросил:

– Господин, а кушать-то что будете?

Есть Волков уже хотел. Из горшка обворожительно пахло курицей, чесноком и травами, а бульон оказался такой густой, что его можно было использовать как клей. Сев на лавку, он стал есть жадно и быстро, отламывая куски хлеба и макая их в чесночный бульон. Ёган было надеялся, что ему из курицы что-то достанется, но ему перепали только хлеб и сыр.

– Ты телегу-то запрягай, не стой.

– Господин, так мы с вещами поедем? В прошлый раз вы говорили, чтобы я вещи собрал, так я собрал.

– Собрал – молодец. Будь готов ехать в любой момент.

А в замке случилось то, чего солдат никак не ожидал. Когда телега с измученным от боли в ноге Волковым въехала в замок, стражники, что стояли на воротах, кинулись к телеге и стали помогать ему из нее вылезти, а мальчишка из поварят, что пришел во двор за дровами, увидев его, закричал громко и звонко:

– Коннетабль вернулся! – Чуть помолчал и заорал еще громче: – Наш коннетабль вернулся!

Волков хмуро глянул на него: чего, мол, орешь? А мальчишка, бросив дрова, подошел к нему и стоял, улыбаясь, а из донжона уже выходили стражники. Сержант подбежал к Волкову и обнял, словно родственника. Будто и не было между ними ссор, словно не был с ним груб Волков. Вышли и егерь, и конюх, и повариха – все подходили к нему, откровенно радостные.

– Я за вашими лошадками присматривал, с ними все в порядке, все здоровы, – докладывал конюх.

И прачка, и дворник, и доярка, и сапожник – все, кто был в замке, вышли во двор. А кухарка, которая, как думал солдат, его побаивалась, даже погладила рукой по щеке, чего солдат никак не ожидал, и произнесла:

– Матерь Божья, заступница наша, как вы похудели. Ох-ох, господи, я вам сейчас свинины пожарю с луком, а бобы уже готовы. И пива вам свежего налью.

Никогда в жизни ничего подобного с ним не случалось. Его награждали и одаривали перед строем, его хвалили, ставили в пример, присваивали звания, но вот такого общего признания он никогда не добивался.

– Ну хватит вам, что вы… – растерянно говорил Волков, а сам краем глаза искал наверху, на стене ее. А она смотрела на него из окна. И в ее взгляде не было ничего доброго, все те же спесь и высокомерие, да еще чуть-чуть раздражения – видимо, не нравилось прекрасной Хедвиге, что чернь так радуется его приезду. Она что-то сказала служанке, и они отошли от окна.

И тут появился барон:

– Отойдите от коннетабля, расступитесь, какого дьявола собрались, идите работать, бездельники.

Он подошел к солдату и обнял крепко, по-мужски.

– Рад вас видеть, Фолькоф, никому давно не радовался так, как вам, – проговорил барон. И уже добавил ворчливо, для и не думавшей расходиться дворни: – Ну чего вы, что, вам заняться нечем, бездельники? Расходитесь.

От такого приема Волков забыл про боль в ноге, тем более что если ногой особо не шевелить, то она почти не напоминала о себе.

– Пойдемте, Яро, выпьем за ваше выздоровление, – не отпускал его из объятий барон.

Солдат сделал шаг, и… лицо его перекосило от боли. Он подсел, выпрямился, замер, пережидая приступ, стоял и дышал через нос, сжав кулаки и сдвинув брови. Он бы пережил и эту боль, и хромоту, но вот чего он не мог пережить, так это что все вокруг видели его слабость.

– Расходитесь, чертовы дети, – уже не по-доброму заорал барон, – у вас что, дел нет?

А сержант подхватил Волкова под левую руку и стал помогать. Лучше бы он этого не делал – со стороны, наверное, это выглядело ужасно, и солдат, скорее всего, был жалок.

За большим столом в зале у камина сидели мужчины. Барон, Волков и сержант, которого барон пригласил за стол в честь возвращения коннетабля.

– Я в порядке, – закрыл тему о своем здоровье солдат, – выжил, и слава богу. Расскажите, как тут дела.

– Дела идут хорошо, – неожиданно для Волкова отвечал барон, – этот молодой управляющий, кажется, толковый малый. Вроде со всем справляется. Он шустрый. Амбары строит.

– А у тебя как? – спросил солдат у сержанта.

– Порядок, господин. Все было тихо, один раз подрались мужики, скотина у одного огород потравила. А так все тихо. – И он вспомнил: – Да еще раз подрались из-за рынка.

– Из-за рынка?

– Так управляющий рынок открыл на площади, прямо у виселиц, я ему говорю: ты чего, зачем здесь, а он мне: коннетабль разрешил. Ну, я не стал перечить, раз вы разрешили.

– А дрались-то чего?

– Так то бабы начали. Из-за мест. Сначала не хотели становиться торговать там, где лужа, все хотели где сухо. Ну и начали за космы друг друга таскать. А там и мужики пришли. Крутец велел лужу засыпать, и все захотели теперь торговать там, где она была, там люда больше ходит. И опять лай пошел, а за ним и мордобой. Обычное дело. Теперь каждое утро лаются.

Солдат слушал и улыбался. Он поглядывал на барона и видел, что тому тоже есть что сказать, но он не перебивал сержанта.

– Господин барон, Карл, а как дела у вас? – спросил его Волков, видя, что барону уже невтерпеж.

Барон было покосился на сержанта, а потом решил говорить при нем:

– Вами все восхищаются, Фолькоф, а некоторые гербы вам и вовсе благодарны. Этот Кранкль досаждал многим. Чертов бретер получил по заслугам. Скажу вам по секрету, наш герцог был в бешенстве, когда узнал, что Кранкля убили. Говорят, он лично был на его похоронах, но ничего поделать не мог, все знают, что это он вас вызвал на поединок. И, говорят, за деньги.