Собственно, все мое пребывание там с апреля по июнь сводилось к этому — только бы не распуститься. У Юры — тоже. Только ночью, думая, что я сплю, позволял себе дать волю нервам: плакал, как маленький. О больном — почти не говорили, оба не умели. Весь смысл моего пребывания свелся к стремлению отвлечь, забыться. И ничего не забывалось. Ведь вырвать отсюда Юру я не могла, а здесь все напоминало о возможности быть с Люсей, получать хотя бы весточки от нее и о ней, даже просто знать, что она там, в Москве, думает о нем, о встрече, пусть не в этом году… В редких откровенных разговорах признавался: «Жить незачем, не для кого и не для чего. Жизнь кончилась, после меня никого и ничего не останется. Хоть бы простое человеческое счастье, если б сын…» Решил жениться. Была рядом девушка, сослуживица. За то, что она с ним изредка посещала кино, ее уволили с работы. Это тоже обязывало. Она уехала к сестре в Красноярск (в ожидании самолета я у них останавливалась). Судьба Кюхли. «Выхода нет» и т. д. Стоило ли говорить, что это не так, что скоро ссылка кончится (хоть выслан был без срока и без права возвращения). Жил Юра анахоретом, с ссыльными не сближался, так как у всех были свои интересы, свои надежды, да и рискованно было заводить друзей, и не тянуло к людям, хоть обо многих он очень хорошо отзывался. Стихи «не писались после Люси», книги проглатывались уж очень быстро, почти не оставляя следа.
Осталась «железка». Приходит оборудование, которое требует большой эрудиции. Надо лучше знать английский… Оба мы с ним добросовестно искали выхода и не хотели думать о том, что его уж нет. Тщательно береглась всякая мелочь, напоминавшая о Люсе: ее письма (отрывки из них иногда мне читались), ее медвежонок, ее книжки — все вещественное, что могло как-то напомнить о ней, не существующей.
Бывали мы с ним в кино: единственная возможность культурного развлечения. Тогда Юра надевал свое нарядное пальто и принимал тот независимый вид, который так отличал, его от окружающих, заставляя раскланиваться с ним и уступать ему дорогу. Юра со всеми был отменно вежлив, предупредителен, но насторожен. Так как весь Севере- Енисейск был набит хулиганами («урками»), Юра особенно оберегал меня: шел под руку и зорко осматривал соседей. Стоило ему заподозрить, что кто-то был со мной недостаточно почтителен, как он бледнел, мускулы напрягались, я всегда боялась, что еще минута — размахнется и будет, скандал. Сдерживался усилием воли. Этих общественных мест я боялась и предпочитала просто гулять с ним по окрестностям. Но даже когда началась чудесная сибирская весна с массой цветов, с чудесными «огоньками» (купальница), саранками, тюльпанами, огромными фиолетовыми гроздьями мышиного горошка, с ароматом сосен на сопках,— даже тогда я ходила за цветами одна или с соседскими ребятами: Юра избегал таких прогулок, возможно, они даже слишком живо напоминали ему о Люсе и дмитровских прогулках. Одно время он очень много работал над докладом по специальности (это была «железка») — о новейшем оборудовании электроприборами шахтного строительства. Я ничего не понимала по существу, но Юра читал мне свои «измышления» и прислушивался к моим «композиционным» советам. Он очень волновался, так как на докладе должны были присутствовать «настоящие» инженеры с вузовским образованием и многолетним стажем работы по специальности. Недели две работал он с увлечением, доклад прочел с успехом, выслушал ряд комплиментов от специалистов, но, вернувшись, опять всю ночь ворочался на постели (спал на полу, кровать, несмотря на мои протесты, предоставил мне), опять встал вопрос: «Зачем все это?»
В первых числах июля я уехала. Несколько ускорила мой отъезд мысль, что должна приехать Аня, начнет налаживаться их общая жизнь, а в особенности в первое время этому лучше не мешать.
Расстались мы с надеждой на встречу, быть может, через год.
Аня действительно скоро уволилась с работы в Красноярске и вернулась к Юре. Сначала они жили на частной квартире, потом переехали к матери, в свой дом.
У Ани — тяжелый характер, неуступчивый, она могла по полгода не разговаривать с сестрой, живя с ней бок о бок. Матери ее я не знала, но, по отзывам окружающих, она часто смягчала Анину придирчивость, бестактность и бесхарактерность в семейной жизни. В письмах Юры иногда мелькала понятная неудовлетворенность жизнью, но мечта о ребенке сглаживала неровности.
Понимая Юрины настроения, я часто ему писала, и в декабре 1950 сделала попытку поговорить с ним по телефону. Разговор не состоялся…
Заказ был принят и подтвержден. Мы ждали всю ночь до 6 утра здесь, а Юра у себя, в почтовом отделении. И все же ничего не получилось. По-видимому, этому разговору Юра придавал какое-то особое значение, потому что прислал телеграмму с просьбой повторить вызов. Надо было вызывать через Москву — Красноярск, а там — по радио. Можно ли? Не покажется ли такой разговор подозрительным властям, ищущим каких-то других, не родственных взаимоотношений даже между матерью и сыном? Не повредит ли мой повторный вызов Юриной судьбе ссыльного? (В это время у них участились аресты.) Все это заставило меня пока воздержаться от повторного вызова. Как я себя корю за это сейчас! Быть может, это был бы последний разговор. А может, он бы удержал Юру от чего-то страшного?
Словом, 20 января повергшая всех нас в ужас телеграмма, что Юра разбился в шахте, умер…
Потом подробности. Перед этим за неделю получил от Люсиной подруги пакет с посмертно вышедшей книжкой Люси. Отчаянье, вновь вспыхнувшее с неудержимой силой. Сжег все ее письма. И мои тоже. В магазине купил всяких материалов на халат Ане и ожидаемому ребенку фланели и еще чего-то.
20-го он должен был в последний раз осмотреть построенную им шахту, чтобы пустить ее в ход. Перед торжественным открытием пошел… без фонаря и… упал в нее. Разбился. Когда Аня, узнав, прибежала, он был еще теплый, но мертв.
Вот и все. Обмен телеграммами с Аней и сослуживцами. Поехать на похороны невозможно: расстояние, денег нет, даже если б были, самолеты, зависимость их от январской погоды. Хоронила Аня по обычаю, сослуживцы несли открытый гроб на кладбище, хотели даже музыку, но начальство не разрешило: боялись мертвого. Поминки, чтобы «как у людей». И вот наш мечтавший о жизни, о любви, о работе, о полезной работе, на радость себе, близким и всем людям, наш голубоглазый, с меланхолией в этих открытых глазах, с настойчивостью, упорством — сросшиеся брови и, особенно после смерти Люси, сжатые тубы… Наш Юра покоится на высоком кладбище в Северо-Енисейске. Аня заботится о нем, вернее, о могиле. Вешает на крест венки из искусственных цветов, хорошо, что сделали ограду.
