honey_violence Про злодея Сколько б монстров ни было на земле, но страшнее нет, чем ты сам, чудовищ. Перепишу Я возьму твои истории, все в них перепишу, разнесу по кирпичу, до мелкой щепы разрушу, и, когда ты все же явишься покарать за такое самодурство, даже не стану слушать. У тебя все было, я тебя всем дарил! Только не вписал меня ты в сюжет историй. Но когда все будет стерто в них мною в пыль, ты признаешь, что герой мой чего-то стоит? Излепив из меня что-то, что мне претит, дал мне шкуру зверя, дал мне приказ быть зверем. Почему, когда явился я за тобой, ты в сюжетный поворот этот не поверил? Ты сам создал то, кем я ненавижу быть, но, раз зубы дал, дай горло мне, чтоб вцепиться. Написав себе чудовище из меня, зря поверил, что мне сладостно на цепи. Я разрушу все. Цунами, сход снежный, сель — назови, как хочешь, внутренне холодея: тот герой, кем ты не дал мне возможность стать, пишет новую историю. Про злодея. Если есть злодей Если есть злодей, значит, есть причина — кто-то ж влил в ребенка когда-то яд, но об этом мало упоминают, даже больше: вовсе не говорят. Монстр для всех кажется очевидным, словно Франкенштейн себя сваял сам… Когда засыпает Аврора в башне, ведьма ее гладит по волосам. Мачеха скучает по Белоснежке: пусть и не родная, но все же дочь. Создает Урсула другое зелье, но не успевает уже помочь, только смотрит, как свой покой русалка обретает, пеною обратясь. Между взрослым Лордом и тем мальчишкой из приюта тоже прямая связь. Как же нам легко в этом лицемерить, как же просто вовсе не замечать. Говорить, что с самого их рожденья на судьбе плохая лежит печать, слепо игнорировать, что злодеи — люди, чьи мечты были сожжены. Что они когда-то могли быть нами. Что однажды ими быть можем мы. В этой сказке В этой сказке, хороший мой, ходят едва дыша, в этой сказке боятся тени своей же люди, и героев здесь добрых, милый мой, нет, не будет. Что читали тебе, укутанный в пух перин весь обнеженый лаской принц, что печаль не ведал? В этой сказке проснулся целым – уже победа. Он клянется чуть свет мне деру отсюда дать. Говорю, спи спокойно, я буду стеречь сон княжий. Жду, пока меч отложит, на землю усталый ляжет, и кидаюсь, как волк, и глотку зубами рву. Говорила ж, не верь любому, кто метра ближе, а он плачет и жемчуг слез на ресницы нижет. Я смотрю на него и думаю: вот дурак! Был же камень, где было выбито пешим мимо: «Не ходи туда, молодец». Все, кто пошел, всяк сгинул. Так чего мне жалеть удалого храбреца, кто совет не послушал и деве поверил красной? И не первый же, Боже, раз. Ведь не первый раз же! Тут таких караван проходил, да все полегли. Кости ветер степной сточил, и не вспомнить имя. В этой сказке, соколик, хорошим не быть живыми. Говорили, что речи его Говорили, что речи его как песни. А она усидеть не могла на месте: было тесно в просторе дворцовых комнат, мир манил к себе сказочный и огромный. Ей простое казалось до дрожи чудным: как шагает вдали караван верблюдов, как в бродяги-мальчишки глазах, как море, утонуть было просто. А он про волю пел ей песни, манил за собой в пустыню, звал быть вместе счастливыми и босыми, мало думать про завтра, презреть законы, позабыть про дворец, ведь повсюду дом им, одиноким, свободным, бесстрашным, юным. Песня долго ласкает слух – быстро губит, опьянив, одурманив собою душу. А она продолжала идти и слушать, пока пасть не сомкнулась за ней пещеры, продолжала и вслушиваться, и верить. А он тихо шептал ей про три желанья, лампу крепко в ладонях своих сжимая. Умолчал лишь про духа, что в недрах лампы, что сжирает сердца за них, как оплату. Он, конечно, султаном стал, всех богаче, жизнь сложилась счастливее и удачней. Что до жертвы – пусть злато утешит совесть. Она воли хотела, он дал ей волю: нет свободней, чем мертвый. А там, в пещере, новый дух дико мечется, ждет отмщенья. И однажды пустыня ему поможет. Подойдет что угодно, и лампа тоже. Его голос – капкан Его голос – капкан, ты – застрявший в нем слабый зверь, и спасение обойдется не без потерь, коль захочешь сбежать из сетей его нот и губ. Кто же знал, что однажды они тебя предадут? В его песнях так мало правды и много лжи, так легко обмануться, что он тобой дорожит, и поэтому веришь – и будешь – всему назло. Но однажды в нем не хватает красивых слов, наступает момент калечащей тишины, обличающей степень предательства и вины, обнажающей правду, что бьет, как ножа удар, что после тебе не оправиться никогда. Было много вина и меда в его речах, а теперь только злиться: вовсе бы не встречать, не тонуть в ласке рук, тонко, нежно не петь струной, обойти, не взглянув в глаза его, стороной! Потому что за каждой нотой и тьма, и смерть. Кто любви не познал, тот о ней не умеет петь, но так страшно-искусно расставлена западня… Мотыльки добровольно стремятся на жар огня. |
