Из рогозы, растущей вдоль канала, мне ободряюще запел хор чернокрылых трупиалов.

– Это – как раз часть истории, которую я хочу рассказать, – улыбнулась я. На секунду умолкла и наконец придумала, с чего начать. Сказала просто: – Жил-был мальчик.

– Ага, я так и знала, – хихикнула Зельда, но, взглянув на меня, поняла, что это не такой мальчик, о котором можно шутить.

– Да, мальчик, – со вздохом продолжала я. – И ты будешь единственным человеком, которому я о нем рассказывала. И обо всем, что произошло. Но начать мне придется с самого начала. Надеюсь, ты сможешь меня просто выслушать.

– Конечно, – ответила она.

– Его звали Уилсон Мун, – сказала я.

Уилсон Мун. Это имя не срывалось с моих губ более двух десятков лет. И стоило мне произнести его вслух, как я тут же осознала, что пьянящий жар первой любви по‐прежнему бежит по моим венам.

Когда история была почти окончена, мы с Зельдой прошли милю вдоль дренажной канавы и обратно, почистили и нарезали целую корзину овощей, которую я притащила из огорода в то утро, и начали варить к обеду суп. Пережить все это заново в подробностях оказалось труднее и изнурительнее, чем я могла предположить, а местами – неожиданно приятно.

Зельда внимательно слушала каждое слово. По ее лицу было видно, как трудно ей поверить в то, что девочка из этой истории – Тори – в самом деле я и что все эти годы я хранила случившееся в себе, как в запертом на замок дневнике. Пока я говорила, Зельда несколько раз хваталась рукой то за сердце, то за живот, а когда у меня на глаза наворачивались слезы, обнимала меня. Ей, как и бесчисленному множеству женщин до нас, на долю тоже выпали потери. Она прекрасно знала, что я по‐прежнему всем телом ощущаю пережитое, как и она хранит внутри себя все то, что было с ней.

Наконец, мешая в кастрюле суп и пораженная тем, что все ей рассказала, я прервалась:

– Что‐то я заговорилась. Скажи, что ты думаешь.

Ожидая ее ответа, я не могла избавиться от ужасающих картин, которые успела воскресить своим рассказом, – вот окровавленное тело Уила, сброшенное на дно ущелья; вот я сама, грязная, тощая и обезумевшая от голодных скитаний по лесу, кладу своего ребенка на автомобильное сиденье незнакомцев и, едва не падая, ковыляю прочь.

– Ты поступила так, как должна была поступить, – сказала она наконец, с той абсолютной искренностью, с какой вручают тщательно выбранный подарок. И невозможно было придумать ответ добрее.

– Я никогда не могла об этом говорить, – сказала я.

– И оттого хранила все это в тайне? Потому что испытывала что‐то вроде стыда? – спросила Зельда.

– Видимо, да, – тихо призналась я.

Она протянула ко мне руки, и мы обнялись. Она говорила мне разные ободряющие слова – именно те, которые мне так нужно было услышать. Но я настолько привыкла скрывать все, что касается Уила и моего сына, настолько приспособилась делиться своими горестями только с поляной, рекой и садом, что в глубине души мне хотелось вырваться из ее объятий и снова броситься прочь за калитку, через болото и дальше – куда глаза глядят.

Когда Зельда выпустила меня и на шаг отступила, одна ее ладонь задержалась у меня на предплечье.

– А что Сет? – спросила она. – Его в итоге поймали? Судили?

Во время последней встречи с Сетом я целилась ему в голову из ружья, глядя, как он уходит прочь от дома, в котором мы когда‐то были одной семьей. Попытался ли он занять ферму и потом вынужден был ее покинуть из‐за потопа, умер ли от пьянства, попал ли в конце концов в тюрьму или в рай – мне не было до этого никакого дела. Пятнадцать лет назад, когда я впервые приехала на эту землю на старом папином грузовике, моя жизнь раскололась на Айолу и после. Сет принадлежал моему прошлому. Его для меня попросту больше не существовало. Говорить о нем мне было отвратительно, но я все‐таки собралась с силами и ответила.

– Дело в том, – начала я, – что в те времена ни один суд не признал бы Дэвиса или Сета виновными в смерти Уила, особенно после того, как того обвинили в воровстве.

Имя Сета ощущалось у меня на языке таким же кислым, как имя Уила – сладким. Что же до Дэвиса, то он на вкус был чистым ядом.

– Лайл, шериф… Он был хорошим человеком, – смогла я наконец продолжить. – Он знал, как важно служить правосудию, хоть мало кто считал смерть Уила вообще… заслуживающей внимания. Но расследовать это дело он так и не стал. Конечно, никаких законов о гражданских правах тогда и в помине не было, по крайней мере в отношении индейцев, и никого не волновало, через что им пришлось пройти. Да и до сих пор мало кому есть до них дело. И ты это знаешь.

– Знаю, – кивнула Зельда, прижав руки к груди. – Но я‐то знаю об этом как об историческом факте или как о чем‐то, про что пишут в газетах. Но как же отвратительно, что это существует на самом деле. Невообразимо. Ох, вот бы он тогда тебя послушался и уехал домой.

Уил лишь намеком однажды обмолвился о том, что это вообще за место – его дом, кивнул куда‐то на юго-запад и сказал:

– Вы называете это Четыре угла.

Я слышала об этом – точка, где соединяются Колорадо, Нью-Мексико, Аризона и Юта, и туристы встают на пересечении линий медного знака так, чтобы коснуться всех четырех штатов одновременно, – но лично я это никогда никак не называла и была чересчур наивна, чтобы понять, что он имел в виду под этим “вы”. Когда я спросила, скучает ли он по этому месту, он ответил только: “У земли не бывает углов”, как будто бы такой ответ должен был мне все разъяснить.

– Он не мог вернуться домой, – сказала я Зельде. – Почему – этого я не знаю. Я была всего лишь девчонкой и понятия не имела, что все это значит и как это можно исправить.

Я рассеянно помешивала суп, по‐прежнему не в состоянии постичь узколобый расизм и жестокость, с которой люди тогда набросились на невинного юношу.

– А потом все разъехались из Айолы, у каждого началась новая жизнь, – сказала я, преодолевая камень, который физически ощущала в горле. – Все забылось.

Я подняла взгляд, без слов умоляя закрыть тему Сета и убийства Уила, и Зельда меня послушалась, из доброты, хотя я подозревала, что она вспоминает сейчас про Эмметта Тилла[3] и Мартина Лютера Кинга и ломает голову над тем, почему же я не стала обвинять убийц Уила, и думает, что уж она‐то яростно отстаивала бы справедливость, если бы Уил принадлежал ей. Я покрошила еще одну морковку и бросила в суп – тянула время, чтобы дать голосу возможность хоть немного окрепнуть.

Зельда позволила мне эту долгую паузу, но наконец задала неизбежный вопрос, которого я одновременно так боялась и так ждала.

– Ты пыталась найти сына?

Я покачала головой.

– Нет.

Она поморщилась. Ну конечно, мой ответ был для нее непостижим.

– Можно спросить почему?

– Времена были другие, – сказала я. – Его было невозможно отыскать.

Она кивнула.

– И даже если бы я его нашла, что тогда? – продолжала я. – Не могла же я отнять его у новой семьи. Все свои решения я приняла сама. И мне необходимо было верить в то, что они – правильные и что, если я начну новую жизнь и создам все вот это – я указала на землю за окном, – с меня будет достаточно.

– И как? Достаточно? – спросила она – мягко, но понимая, что вопрос может меня ранить.

Я не ответила. Я так отчаянно хотела, чтобы этого было достаточно: заботы о папе, о Руби-Элис, о деревьях моей семьи, спасения всего, что было в моих силах, и взращивания жизни заново с благословения моей новой земли. Но в итоге я вынуждена была признаться себе самой, что – нет, этого было недостаточно. Того, что я смогла спасти, было недостаточно, чтобы восполнить все, чего я лишилась.

– Это твой сын, – сказала Зельда. – И он где‐то существует. Я уверена, что тебе до сих пор хочется знать, где он и каким стал.

Я кивнула, потому что за двадцать один год не было ни дня, когда бы я не думала, как он там, мой сын.