Я покатила по длинной подъездной дорожке, стараясь не оглядываться. Не получилось. Я остановила грузовик и вышла, чтобы еще разок окинуть долгим прощальным взглядом место, которое меня создало. А потом вернулась в грузовик и поехала дальше. Я была намерена оставить прошлое позади и постараться построить жизнь заново, уповая не на чудеса, а на силу новой земли. Я рассуждала так: если мои деревья, выдернутые из земли, смогут, вопреки всему, выжить на новом месте, то и я тоже смогу, и пусть катятся к черту все беды и невезения.

1955

Я впервые ехала по Гранд-авеню, и мне казалось, что Паония – это для меня как‐то чересчур шикарно.

Я разглядывала из‐за руля настоящие тротуары и бордюры, разноцветный кинотеатр “Парадайз” с афишей в рамке и высокое здание, где на желтой кирпичной стене было красным рукописным шрифтом выведено “Хэйс вэрайети”. У кафе был зеленый навес и сверкающие стеклянные двери, а также черная меловая доска, на которой сообщалось о фирменных вафлях с форелью. Несколько человек с любопытством посмотрели на меня, когда я проезжала мимо, и я чуть не умерла от стыда из‐за того, что вторгаюсь сюда на своем грохочущем грузовике, нарушив покой их весеннего полдня.

Но едва я свернула с Гранда на Вторую улицу и переехала через железнодорожные пути в направлении Миннесота-Крик, как передо мной раскинулись сады и пастбища. Вдали сосновый лес взбегал на провисающий гребень, соединяющий две заснеженные вершины, одну – изрезанную и неприступную, вторую – гладкую и покатую, точно спина кита. Я взяла с приборной доски записку, накарябанную Грини, и следовала завершающим пунктам его указаний: у красного сарая налево, потом направо через мост водоотводного канала, вперед по безымянной проселочной дороге и опять налево.

И вот меня приветствовала моя новая ферма, вид у нее был выжидательный и какой‐то чудной – казалось, это моя дальняя родственница, с которой я еще никогда не встречалась. Дом василькового цвета нуждался в покраске и новой металлической крыше, но выглядел очаровательно и добротно, имел просторную веранду и ряд белых арочных окон на втором этаже. Поросший травой двор был небольшой, желтый от одуванчиков и тенистый из‐за зеленеющих тополей. Вдоль ржавой кованой ограды росла сирень с молодыми бутонами и другие кусты, которым я еще не знала названия. Я проехала по гравийной дорожке за домом на продолговатый боковой двор, мимо кирпичного патио, окаймленного высокими грядками и заросшими сорняком клумбами, к старому гаражу, за широкими воротами которого обнаружилось пустое помещение. Я на мгновенье остановилась, чувствуя себя нарушителем частных границ, но гравийная дорожка вела дальше, и я тоже поехала дальше – мимо двух плакучих ив и просевшего сарая в окружении спящих веток малинника, мимо большого хлева, посеревшего от старости, но все еще прямого и прочного. И тут сердце помчалось вскачь: из‐за построек показался сад.

Деревья. Мои деревья. Несколько штук еще лежали непосаженные, торчали под нелепыми углами из своих корневых мешков рядом с приготовленными для них лунками, но большинство стояли вертикально, длинными прямыми рядами, каждый ствол подкреплен кольями и присыпан мульчей, каждая веточка протянута вверх за новой порцией неба. Глупо было бы утверждать, что деревья обрадовались моему появлению, хотя я была бы очень благодарна за какой‐нибудь знак с их стороны, подтверждающий, что они хорошо перенесли переезд и я не совершила ужасной ошибки. Но в действительности деревья и их новая почва говорили мне лишь о том, что начинается новое путешествие. Я понятия не имела, что будет дальше, но мне хватило житейской мудрости понять одно: моя судьба отныне зависит от этой земли.

Грини и студенты услышали грузовик и выбежали на садовую дорогу, размахивая руками над головой, улюлюкая и хохоча, как дети, победившие в сражении. Я в ответ неистово загудела клаксоном, ощутив такой прилив надежды, какого не чувствовала уже очень давно. Где‐то недалеко вдруг раздался протяжный низкий гудок, и, впервые за долгие годы, я улыбнулась знакомому грохоту и гулу проходящего мимо поезда.

В тот день я ходила по саду и трогала каждое дерево: пересчитывала, благословляла и приободряла их вслух, и потом еще несколько недель делала то же самое дважды в день. Я обрезала, поливала и подкармливала их в соответствии с унаследованным от папы опытом, собственным чутьем и рекомендациями Грини, и понемногу выманивала из деревьев робкие признаки жизни.

По вечерам у меня было странное занятие: я устраивала быт в доме, который пока казался мне чужим. Пахло здесь так, как пахнет только в старых домах: историями, десятилетиями завтраков, приготовленных на смазанной сливочным маслом сковороде, подтекающими кранами, семьей, жизнью и стареющей древесиной. Дом в Паонии чем‐то напоминал наш дом в Айоле, только стены его пропитаны были историями, привычками и воспоминаниями совсем другой семьи. Не имея ни малейшего представления о том, что за призраки меня окружают, я старалась освоиться на новом месте. Я расположила золотой диван так, чтобы с него через окно в гостиной открывался лучший вид на горы, и каждую ночь спала на нем. Я аккуратно расставила на каминной полке мамины кресты. Свои белые тарелки я убрала в кухонные шкафы, а кладовку заставила дюжиной банок с прошлогодними персиками. Предыдущие владельцы оставили в доме длинный сосновый стол – возможно, он оказался слишком громоздким для перевозки. А на втором этаже две двуспальных кровати с дубовыми изголовьями и такими же комодами будто только и ждали, когда же я здесь как следует устроюсь и оценю по заслугам гостеприимство того, кто на самом деле владеет домом.

В первые недели, если я была не в саду, то не понимала толком, куда себя девать. Хорошо, что мне надо было сажать на огороде привезенные из дома семена и выгуливать по проселочным дорогам и петляющим тропинкам собак Руби-Элис. Каждый четверг Грини или кто‐то из его студентов заезжал собрать данные, и я приглашала их пообедать или обсудить, как продвигаются наши дела, а дела по‐прежнему продвигались очень медленно, и ничего нельзя было сказать наверняка. Когда ко мне заглядывали соседи и в честь новоселья приносили запеканки, свежеиспеченные пироги или варенье по рецепту своих бабушек, я с благодарностью принимала подношения и обменивалась с ними номерами телефона. Их болтовня была дружелюбной, но все равно бросалось в глаза, что большинству из них то обстоятельство, что молодая женщина живет одна и заправляет фруктовым садом, представлялось одновременно очень странным и обреченным на провал. Почти все они были наслышаны о персиках Нэша, но теперь мы с моими деревьями оказались в настоящем персиковом краю, говорили они, и здесь растут к тому же лучшие вишни, груши и яблоки во всем Колорадо. Некоторые намекали, а кое‐кто говорил прямым текстом, что, если мои деревья и выживут (а это пока еще было под вопросом), мне не стоит ожидать, что здесь я буду чем‐то отличаться от других. Я кивала, пожимала руки и говорила, что это меня вполне устраивает, хотя и подозревала, что стоит им впервые разрезать пополам сладкий персик Нэша, вынуть из углубления рубиновую сердцевину и сделать первый укус, и они наверняка заговорят по‐другому. Я молилась лишь о том, чтобы им предоставилась такая возможность.

Как‐то пасмурным утром в конце апреля я сидела на диване, пила кофе и смотрела на дождь за окном. Мир был уютный и притихший. Над долиной стелились тучи свинцового цвета. К этому моменту я успела заучить наизусть новый вид из окна – далекий сосновый лес, поднимающийся по крутому склону скалы, резкий подъем скалы к изрезанной каменной полосе на горе Лэмборн и дальше – плавный, поросший деревьями подъем на соседнюю вершину Лэндсэнд – но в то утро почти ничего не было видно за серой фланелью дождя.