Шесть раз, сказала она. Шесть беременностей. Шесть потерянных детей. Шестого, добавила Зельда сконфуженно, она выкинула на таком позднем сроке, что ей довелось подержать маленького синего младенца на руках.

– О, Зельда, – с трудом выдохнула я, вспомнив, в какой агонии прижимала к себе собственного безжизненного новорожденного и каким невероятным чудом был его первый хриплый вдох.

Глаза мои наполнились слезами – и от воспоминания об испытанном тогда облегчении, и от сочувствия подруге.

– Мальчик, – сказала Зельда мрачно. – Мы его даже назвали. Джозеф. – Она какое‐то время помолчала. – Он – они все, все шестеро – всегда у меня вот здесь. – Она положила руку на сердце. – Мы с Эдди стали жить дальше, и у нас хорошая жизнь. Но каких‐то кусочков в ней не хватает, понимаешь?

Я очень хорошо понимала. Я утерла слезы и просто слушала.

– Ты решишь, что я сумасшедшая, – продолжала Зельда, – но я раньше, бывало, смотрела на нашу гостиную или на двор, или заглядывала под Рождественскую елку – в те годы, когда ты еще к нам не приехала, и представляла себе их, моих детей, как они дурачатся все вместе и дерутся, как щеночки. – Она слабо улыбнулась и помахала руками у себя перед лицом, разгоняя нафантазированные картинки. – Может, я и в самом деле сумасшедшая, – сказала она и рассмеялась.

Я до сих пор то и дело видела в саду Уила и нашего сына: они улыбались мне с дальнего края участка или даже работали рядом со мной. Если Зельда сумасшедшая, то и я тоже.

– Знаешь, о чем еще я думаю? – снова заговорила она. – Мой Джозеф по возрасту как раз попадал бы под призыв в чертов Вьетнам. Его бы прямо отсюда – раз, и забрали бы. И я тебе знаешь что скажу? Если бы он по‐прежнему у меня был, я бы отправила его в Канаду, не испугалась бы ни тюрьмы, ни черта лысого, лишь бы не пустить его на войну.

Она задумчиво посмотрела в окно – возможно, увидела там своего сына, стоящего среди тополей, – и сказала:

– О, я была бы не мать, а бешеная медведица, если бы мне только дали шанс.

Многое в Зельде Купер вызывало у меня зависть: ее талант к общению, ее политическая подкованность, ее родственники, чувство стиля и умение громко беззастенчиво хохотать, и, если честно, даже ее широкие глаза цвета воды и длинные черные ресницы. Она же, со своей стороны, часто упоминала в разговоре, что восхищает ее во мне: говорила, что никогда бы не смогла жить одна или гулять одна по лесу, как я, и ей никогда даже близко не сравниться со мной в садоводстве, огородничестве или готовке. Я не была большим знатоком в области дружбы, но мне казалось, что в этом смысле мы были похожи на большинство хороших друзей: ценили сильные качества друг друга, но завидовали им только по‐доброму. Однако сейчас, когда Зельда говорила с непринужденностью женщины, полностью принявшей собственное тяжелое прошлое, я была раздавлена ее горем, но при этом отчаянно позавидовала ее честности и полнейшему отсутствию в ней самобичевания.

Возможно, в конечном итоге я бы тогда все‐таки заговорила, рассказала бы ей все, если бы нас не прервал стук в дверь черного хода.

На пороге стоял Карлос со своим красным металлическим ящиком с инструментами. Это был высокий, широкоплечий и красивый молодой человек двадцати одного года – и к тому же прекрасный плотник. Он заходил всякий раз, когда нужны были деньги, так как знал, что у меня всегда найдется для него работа.

Я пригласила его в дом, и он вошел, как всегда спокойный и вежливый, и присел вместе с нами на кухне. Зельда болтала, пока он поглощал один за другим маффины и отвечал на ее вопросы, улыбаясь и кивая. Я просто смотрела на него – как он ест, как улыбается и как убирает со лба широкой мозолистой ладонью черную челку.

– Что ты будешь делать, если призовут? – спросила Зельда, и я не сразу поняла, что она опять говорит про Вьетнам.

– Убегу в горы, – не раздумывая ответил Карлос с полным ртом кекса и кивнул в окно на широкие просторы гряды Уэст-Элк. – Вон в те. Я их хорошо знаю.

Зельда кивнула и стиснула его плечо, как будто хотела приклеить парня к тому месту, где он сидит.

– Молодец, – сказала она.

Он был молод, наивен и дерзко верил в свой план, как и я когда‐то.

Когда я отвела Карлоса в сарай и показала провисшую опорную балку, которую требовалось укрепить, он склонился над ящиком с инструментами, чтобы немедленно приступить к работе, но я никак не могла уйти. Я стояла в дверях сарая и чересчур долго на него смотрела.

– Карлос! – окликнула я его наконец. Он обернулся. – Если тебе придется уехать, пожалуйста, зайди попрощаться. Я дам тебе с собой консервированных персиков.

Даже если эта просьба показалась ему странной, он был слишком хорошо воспитан и не подал виду.

– Постараюсь, – вежливо кивнул он, что на языке молодых людей означало, что, скорее всего, не зайдет.

С щемящей болью в сердце я вышла и закрыла за собой дверь сарая.

И снова ее открыла.

– Карлос! – позвала опять.

Он поднял на меня свои мягкие темные глаза.

– Я хотела сказать, что отвезу тебя. Ну, знаешь, если понадобится. Я тоже хорошо знаю эти горы.

Он улыбнулся и поблагодарил меня, и я наконец оттащила себя от двери, ощущая чудовищную пустоту внутри.

Вернувшись в дом, я застала Зельду за мытьем посуды. Она сказала, что ей пора бежать – помогать Эду с оформлением сделки. У меня возникло ощущение, что это неправда и что на самом деле она просто убегает от меня. Я подумала, что должна перед ней извиниться, но ведь я не говорила неправды ни ей, ни себе. Я просто не говорила правды. А лжи, в которой я могла бы ей теперь признаться, не было.

– Прости меня, – все равно сказала я.

– За что, Ви? – спросила она, явно давая мне еще один шанс ей открыться.

Я не знала толком, как ответить.

– Прости, что заставила тебя говорить о… о твоих детях, – нелепо пробормотала я.

Она посмотрела на меня одновременно с сочувствием и с изумлением.

– Почему бы мне о них не говорить? Это ведь мои дети. К тому же ты меня не заставляла. Я всегда хотела тебе рассказать. Просто не была уверена, что тебе это интересно. Ну, одно дело, если бы это были юные саженцы… – попыталась она надо мной подшутить, но ее собственный смех прозвучал слишком тихо, а слова ее были уж слишком похожи на правду.

– Что бы ты там от меня ни скрывала, – продолжала она, – это твое дело. Но позволь мне сказать тебе две вещи. Во-первых, я знаю, насколько ты сильная, – ты спасла свои деревья, сама управляешь фермой, трудишься в поте лица, одна-одинешенька ходишь гулять по лесу и черт знает где еще. Но носить на себе одной все свои печали – это не сила, Ви. Это наказание, так‐то. Что бы там с тобой ни произошло, перестань себя в этом винить.

Я чувствовала себя, как ребенок, которого отчитывают, и мне захотелось, чтобы она поскорее ушла.

– И второе: я сейчас сидела здесь за столом и наблюдала, как ты смотришь на этого мальчика, Карлоса, – я таких грустных глаз в жизни не видела. Когда будешь готова рассказать мне, что с тобой случилось, я обязательно тебя выслушаю.

Я отвернулась, чтобы она не увидела моих глаз.

Она поцеловала меня в щеку, поблагодарила за завтрак и чуть задержалась на пороге, чтобы сказать:

– И тогда я перестану подсовывать тебе мужчин. Обещаю.

Услышав, как машина Зельды покатила по подъездной дороге, я пошла обратно в сад – собирать персики. Меня окружали стройные ряды идеальных деревьев. Наемные работники что‐то насвистывали себе под нос, стоя на верхушках лестниц, и выставляли полные корзины к дороге, где те дожидались развозного грузовика. Бежала вода полива, ярко светило теплое августовское солнце. Ферма и фруктовый бизнес работали как часы. У каждого прилавка в округе уже несомненно дожидалась моих персиков очередь из покупателей. Как заметила Зельда, мне действительно хватило сил обрабатывать эту землю, и земля оказалась ко мне щедра и позволила здесь остаться. И все же. Когда я была с собой особенно откровенна, я признавала, что в каждом листе, в каждом корне и в каждой косточке персика с моих деревьев таится печаль. Потому что на самом‐то деле, когда Уил и наш сын возникали в моем воображении у края сада или работали рядом со мной, они не улыбались – и мне не под силу было это изменить, сколько бы я ни старалась представить их как‐нибудь по‐другому.