Но, вернувшись, она скоро почувствовала, что не в комнатах дело. «Уладив» вопрос, Яков Борисович сразу же забыл о Нине Павловне и ее заботах и развил бурную дачную деятельность, словно в этом была вся жизнь – построенное оказалось плохим и негодным, все нужно было отделывать заново. И Нина Павловна не всегда могла сказать, чем больше занята его голова – новой работой или приведением в порядок дачных дел.

А у Нины Павловны был разгар судебных и «тюремных» хлопот – передачи, свидания, разговоры с адвокатом, с другими родителями – товарищами по несчастью, и она иногда понимала, что подобного рода дела не могут доставлять Якову Борисовичу большого удовольствия. Но куда от этого денешься и куда уйдешь. И ей начинали претить энергия и жизнерадостность мужа и его чрезмерные заботы о приличии, о внешнем благополучии, и вдруг возникло ощущение, что, может, и сама-то она нужна ему только для этого благополучия.

Вопросы росли и назревали, и, словно угадывая их, Антон спрашивал: «А как живешь ты?» В вопросе этой Нина Павловна почувствовала заботу сына о ней и о ее жизни. О Якове Борисовиче он не упоминал. Зато бабушке посвятил несколько строк:

«Как здоровье бабушки? Передай ей привет и скажи, что я ее очень люблю. Пусть она аккуратней ходит, а то поскользнется и упадет».

Ну и как не поехать тут же после этого к бабушке и не поделиться с ней, и как вместе с ней не поплакать еще раз над родными строчками?

– Господи! Хоть бы дождаться! – говорит бабушка. – И ничего я теперь не хочу в жизни: только б его дождаться!

Она ищет платок, чтобы утереть слезы, но никак не найдет. Последнее время она все теряет, без конца ищет и опять теряет. И глаза у нее стали тусклые, и исчез в них тот живой и зоркий свет, который озарял ее раньше и делал совсем не похожей на бабушку.

Ну, а как не поделиться там, где раньше чудились злые вороги и где их совсем не оказалось?

Это Нина Павловна окончательно поняла, когда пришла в отделение милиции, в детскую комнату, к той самой Людмиле Мироновне, с которой так крупно повздорила. Людмила Мироновна предложила ей сесть, а сама продолжала разговор со стоящим перед ней пареньком, которого, видимо, нужно было устроить на работу. И ничего в ней не было ни злого, ни враждебного, а наоборот, что-то очень сочувственное и человеческое. Заканчивая разговор, она взяла телефонную трубку и, выяснив, что нужно, сказала:

– Так вот что, Петя. Во вторник в райисполкоме будет заседание комиссии по трудоустройству. Приходи туда с мамой.

– Мама вряд ли придет, – ответил паренек. – Ей очень плохо.

– Тогда приходи один. Комната семь. Я там буду. Обязательно буду. И там мы все решим.

Паренек ушел, а Людмила Мироновна посмотрела ему вслед и сказала:

– Тяжелое положение у мальчишки!

Сказала она это очень просто и доверчиво, как старой знакомой, и Нина Павловна подумала, что она с кем-нибудь ее спутала.

– Вы помните Шелестова? – нерешительно спросила она.

– Антона? – ответила Людмила Мироновна. – Еще бы не помнить! Ведь мы обе здесь – каждая по-своему причем – обе виноваты.

– От него письмо. Хотите?

Пока Людмила Мироновна читала, Нина Павловна смотрела на ее знакомую вязаную кофточку, на молодое, но показавшееся ей сейчас очень усталым лицо, на белые, точно седые, ресницы, вспомнила, что все это она видела тогда, в первый раз, когда над Антоном только нависала опасность и когда об опасности этой предупреждала эта самая женщина в той же самой кофточке, а она, Нина Павловна, не послушалась, обиделась и предупреждение приняла за оскорбление. Нина Павловна вспомнила все это и заплакала.

– Ну вот и хорошо! – сказала Людмила Мироновна. – А почему слезы? Откуда слезы?

Она усадила Нину Павловну на диван, села рядом на низенький детский стульчик, приготовленный для каких-то случайных маленьких посетителей, и этим сразу придала разговору тон неофициальности и душевности.

– Так почему же мы плачем?

Ну, что можно сказать, когда всколыхнулось снова все до самого дна – и запоздалое сознание вины, и клеймо, с которым стыдно появляться на улицу: мать преступника!

– Если бы можно было возвращать прошлое!

– Ну и что бы тогда было? – спросила Людмила Мироновна.

– Что бы было?.. – сквозь слезы, переполнявшие глаза Нины Павловны, сверкнул сначала безмолвный и не очень решительный, а потом вдруг совершенно осмысленный горячий луч. – Да я бы… Да всю свою жизнь я бы прожила по-другому! – И потом вдруг она совсем другим, упавшим голосом закончила: – Я так виновата! Так виновата!

Их разговор прервал молодой человек, заглянувший в дверь. Круглолицый, приятный и улыбчивый, он, увидев Нину Павловну, смутился, не решаясь войти.

– Входите, Женя! Входите! – окликнула его Людмила Мироновна.

Женя Скворцов, как потом узнала мать Антона, один из многочисленных общественных помощников Людмилы Мироновны, вошел и, улыбнувшись Нине Павловне, присел на краешек стула. Однажды этот молодой человек привел сюда расхулиганившегося в магазине мальчишку и хотел было с сознанием выполненного долга уйти. Но Людмила Мироновна попросила – «если можно» – довести дело до конца и выяснить: что это за мальчик и почему он болтается по магазинам. А когда Скворцов выполнил ее просьбу, она попросила – «если вам интересно» – «повозиться» с этим мальчиком и помочь ему стать на ноги.

Так молодой инженер стал активистом детской комнаты. Сейчас он «возился» уже с третьим своим подшефным и по этому поводу пришел теперь к Людмиле Мироновне.

– Вы понимаете?.. Там целый комбинат бытового разложения, – говорил он с еле сдерживаемым юношеским возмущением. – Отец вернулся из заключения, зверь, пьяница. Мать… Ну, нехорошая женщина. А у них двое – мальчишки. Когда отец был арестован, мать устроила их в детский дом, а когда он возвратился, там нашлись умные головы, которые решили: отец есть, мать есть, – значит, полная семья, все в порядке.

– И вернули, – подсказала Людмила Мироновна.

– Да, вернули! – подтвердил Женя. – Но ведь люди-то те же! Папаша берет их, двух мальчишек, за шиворот и стукает лбами, пьяный. А то топором замахнулся. А ребята-то привыкли в детском доме к нормальной жизни. Тут знаете что может быть?.. Старший мне и говорит: «Он замахнулся на меня топором: «Хочешь, я тебя зарублю?» А я подумал: «Если ты меня не зарубишь, я тебя зарублю». Я даже не знаю, что делать, – закончил Женя свой взволнованный рассказ.