Антон плохо замечал эту хитрость, а заметив, не обижался на нее, и разговор с бабушкой всегда приносил ему какое-то облегчение. Так вот и теперь: о той же двойке по геометрии рассказать бабушке почему-то легче, чем маме.

– Это все Перпендикуляр! – обжигаясь супом, отвечал он на повторные расспросы бабушки. – У нас так математичку зовут…

– Учительницу? – удивилась бабушка. – Да разве можно так учительницу звать? Ведь она же – учительница!

– А вы бы посмотрели на нее, эту «учительницу», – возразил Антон. – Она как палка. Вот поставили ее на девяносто градусов, она и стоит, не пошевельнется. Как перпендикуляр! А глаза!.. Вы представляете глаза без ресниц?

– Ну и что из этого? – спросила бабушка. – Больные глаза!

– Пусть больные! – согласился Антон. – Они у нее как у кобры. И вот она смотрит, а у меня все плывет и путается. И чертеж, и все. «Ну-ну-с? Что же из этого следует?» А фиг его знает, что из этого следует!

– Антон! – строго сказала бабушка. – Ты же в девятом классе! И что у тебя за слова такие стали появляться? Ты совсем как Вадик начинаешь разговаривать!

– Ладно, бабушка, не буду! А только ничего я ей не сказал, что из этого следует. Она ждет, а у меня в душе все дрожит.

– Плохо выучил, оттого и дрожит, – заметила бабушка.

– Ну я, конечно, не какой-нибудь там Член-корреспондент, – согласился Антон.

– Какой это член-корреспондент? – не поняла бабушка.

– Это у вас мальчишку одного так прозвали! Он все учит и все знает. А я… что я? Я – как все! Говорю: «Учил, я не запомнил». А она говорит: «Тут не запоминать, а понимать нужно».

– А что ж? Правильно! – согласилась бабушка. – И значит, двойку поставила?

– Ее самую…

– Грехи!

Бабушка взяла у Антона тарелку и стала накладывать макароны.

– Я больше не хочу, бабушка! – попробовал отказаться Антон.

– Ешь, ешь! Смотри, ты какой: тощ как хвощ! Бабушка поставила перед ним тарелку с макаронами и спросила:

– А потом?

– Потом я с урока ушел…

– Как «ушел»?

– Разозлился я на нее за эту двойку, – принимаясь за макароны, ответил Антон. – Если б я не учил! А то учил, честное слово, учил, а она… Ну, ничего я больше слушать не хотел и стал рисовать. А она меня и зазекала…

– Это по-каковски же будет? По-испански, что ли?

– Да ну, бабушка! Будто не знаете!.. Все ребята так говорят. Ну, подсмотрела, что ли… Поймала, одним словом. Потребовала тетрадь, а я не дал. Поднялся и пошел.

– Ну, а дальше?

– А что дальше?.. Потребовала тетрадь, а я не дал. Поднялся и ушел.

– Так и ушел?

– Так и ушел.

– Герой!.. А что у вас дома было?

– Антон не успел рассказать, что у них было дома: в коридоре послышались стремительные шаги, и в рамке широко распахнувшейся двери показался дядя Роман. Он был пониже ростом, чем его сестра Нина Павловна, зато широк в плечах, в жестах, и дверь всегда распахивал именно так – во всю ширину размаха. Такой уж он был, дядя Роман! И глаза его, такие же живые и острые, как у бабушки, должны были смотреть именно так – пронзительно и умно, и зубы, крепкие, белые, именно так вот и должны блестеть в улыбке.

За все это Антон и любил дядю Романа и не любил. Неиссякаемая, напористая жизнерадостность захватывала и привлекала к себе, и в то же время в ней было что-то до того обязательное и требовательное, чему никак не хотелось подчиняться. К тому же, при всем видимом добродушии, дядя Роман был прям и резок, никогда не щадил унылых настроений своего племянника и при каждом свидании обязательно норовил как-нибудь поддеть его или приклеить к нему какое-нибудь полушутливое, полуобидное прозвище: «Студент прохладной жизни», «Герой не нашего времени», «Печальный демон» или что-нибудь в этом роде. Поэтому Антон при встрече с дядей Романом всегда настораживался и внутренне становился в позу боксера, готового к отпору и нападению.

Принял он эту позу и теперь, но дядя Роман на этот раз как будто и не заметил его. Твердым, стремительным шагом он подошел к бабушке, обнял ее:

– Ну, мамаша! Благословите!

Бабушка казалась совсем маленькой и беспомощной в его сильных руках, но она их свободно и легко разжала и – глаза в глаза – всмотрелась в сына.

– Подожди, будорага. На что? Что это ты нынче такой торжественный? На что благословлять-то?

– На новую жизнь, мамаша! – сказал дядя Роман, – В деревню еду! Читали в газетах, что делается?

– Посылают? – тихо спросила бабушка.

– Посылают. В колхоз. Сельское хозяйство подымать!

– А тогда что же ты меня спрашиваешь? Раз посылают, значит, нужно – вот тебе и все благословение. А Лиза?

– И Лиза едет.

– Подожди, подожди!.. – насторожилась бабушка. – А ребята?

– И ребята едут. Что за вопрос? – широко улыбнулся дядя Роман.

– А что ж это вы без разговора со мной на такое дело идете? – обиделась бабушка.

– А какое такое дело, мамаша? – спросил Роман. – По правде сказать, я за Лизу побаивался – что она скажет? А она у меня умницей была, умницей и осталась, и мы решили…

– Как же так вы без меня решили? – повторила бабушка. – Знать ничего не знаю, приходите вместе, и поговорим.

Антон доел макароны и поднялся:

– Спасибо, бабушка!.. Я к Вадику зайду.

– К Вадику? Ну что ж! – ответила бабушка, а потом вдруг спохватилась: – Постой, постой! А мама? Иди домой, мама беспокоиться будет.

– А чего ей беспокоиться! – Антон махнул рукой и вышел.

– Грехи! – покачала бабушка головою.

С Вадиком они вместе, росли. С того самого дня, когда Нина Павловна вернулась с маленьким сыном из эвакуации и поселилась у бабушки, Тоник и Вадик стали неразлучными друзьями. Это не мешало им ссориться, изредка даже драться. Жили они рядом, в соседних комнатах, разделенных небольшим коридором. Коридор был узкий, темный, заставленный сундуками и отслужившими свое время детскими колясками, но в этой тесноте и заключалась вся его прелесть. Здесь было где спрятаться и, спрятавшись, воображать все что угодно.

Воображал, правда, больше Антон: пещеры, замки, крепости, дома – все, что было в последней сказке, рассказанной бабушкой, в прочитанной книжечке или передаче по радио.