Выйдя на улицу, он вспомнил весь этот разговор и остался доволен собой: никого не выдал, ничего не рассказал. Рад он был и тому, что не оправдалось его главное опасение: о пирушке у Капы в милиции ничего не знали, и потому маме он рассказал о своем визите к Людмиле Мироновне легко и даже с оттенком некоторого юмора.

– А почему ты все-таки пошел один? – вскипела Нина Павловна.

– Так что, я тебе вру, что ли?

– Почему ты не хотел со мной идти? Тебе что – мать мешала?

Взволнованная, Нина Павловна решила зайти в милицию сама – узнать и проверить: а может быть, Антон и действительно что-нибудь еще натворил?

Но Людмила Мироновна и ей ничего нового не сказала, зато, обрадовавшись ее приходу, стала расспрашивать о «папе номер два» и о домашних условиях жизни Антона. Тогда насторожилась Нина Павловна.

– А откуда вам это известно? Это он вам нажаловался?

– Нет, он мне ни на что не жаловался, – ответила Людмила Мироновна. – А откуда нам известно, это уж разрешите нам и знать.

О своем разговоре с Прасковьей Петровной, о всех ее наблюдениях и опасениях говорить не хотела. А Нина Павловна увидела во всем этом угрозу себе и той новой жизни, которую она, с таким трудом построив, хотела сохранить и совместить с сыном и своей заботой о нем.

И вот уже закипает раздражение и набегают слезы, и Нина Павловна лезет в сумочку за платком и не находит его и от этого еще больше раздражается.

– Это совсем не ваше дело! Личная жизнь совсем не ваше дело! – почти выкрикивает она резким и враждебным тоном.

– Но если она отражается на мальчике, – пытается возразить Людмила Мироновна, но встречает еще больший отпор.

– И ничем она не отражается!.. И мальчика моего вы не марайте. Если за ним ничего больше нет, кроме той глупой истории в кино, нечего его дергать тогда, по двадцать раз в милицию таскать. А если он учится неважно, то нужно еще разобраться, кто виноват. Нельзя только ребят винить, и школа бывает виновата – не привлекает, а отталкивает их. А что вы говорите о товарищах… И никаких у него особых товарищей нет, и нечего наговаривать на мальчишку всякие глупости. Я все-таки мать ему и слежу. И сама слежу и бабушка. А вы бы лучше поинтересовались теми, кто разными нехорошими делами занимается. А то нашли преступника!

Рассердившись, Нина Павловна поднялась и, хлопнув дверью, вышла.

Домашнего телефона у Прасковьи Петровны не было, и она два раза ходила к уличному автомату, чтобы позвонить Шелестовым. Первый раз ей никто не ответил, а во второй подошел Яков Борисович и сказал, что Антон вернулся и лег спать.

– Носимся мы с ним, вот он и возомнил! – добавил он холодным тоном.

«А может быть, и действительно носимся? – подумала Прасковья Петровна. – И в то же время, разве можно говорить об этом так холодно и безразлично?»

Полная сомнений и самых противоречивых мыслей, Прасковья Петровна пришла в школу и доложила директору о вчерашних событиях.

– Что ж! – пожала плечами Елизавета Ивановна. – К одному нарушению прибавляется другое. С этим нужно кончать!

– А может быть, разобраться? – возразила Прасковья Петровна. – У Шелестова, по-моему, есть какая-то большая неустроенность в жизни. Но знаю, я еще ничего не знаю, но чувствую. И сам он… Это тоже, по-моему, не простая, противоречивая и очень неустроенная душа.

– Не мудрите! – оборвала ее Елизавета Ивановна. – Мы с вами, кажется, договорились: парня нужно брать в руки.

– Елизавета Ивановна! – осторожно заметила Прасковья Петровна. – Но ведь в этом и заключается сущность воспитания: во внимании к человеку.

– Не к единице же? – возмутилась Елизавета Ивановна. – Ведь это единица!.. А у меня школа! На моих руках полторы тысячи их, этих единиц…

– А знаете, есть такая притча: у пастыря было сто овец, и одна из них пропала. Пастырь оставил девяносто девять и пошел искать одну, и нашел ее, и принес в стадо.

– Ну, вы эти евангельские разговорчики оставьте! – решительно заявила Елизавета Ивановна. – У нас – коллектив! У нас массовое воспитание, коллектив – основа всего. Да что вы, Макаренко, что ли, не читали?

Прасковья Петровна не помнила, что она читала у Макаренко по этому поводу, но ее сердце говорило, что не все и не всегда можно втиснуть в цитату и схему. Жизнь сложнее и многообразнее любой схемы, а судьба человека не всегда складывается по правилам арифметики. Конечно, бывают обстоятельства, даже целые эпохи, когда отдельный человек оказывается песчинкой, теряющейся во все потрясающем шквале неизбежных событий. Но теперь приходит время, когда судьба личности становится первейшей заботой человеческого и по-настоящему человечного общества, когда общество не может посчитать себя благополучным, если не будут благополучны составляющие его члены. За громадою общих дел, свершений и эпохальных планов нужно присматриваться и к маленькой судьбе одинокого, блуждающего по жизненным путям человека, и, может быть, это маленькое когда-то и как-то отзовется потом большим и громким эхом, – не может не отозваться потому, что душа человека гулкая.

Вот почему Прасковья Петровна, оставшись при своем мнении, решила поговорить с Антоном по душам. Это было очень трудное, но зато самое верное средство в ее педагогическом арсенале, и оно редко ее подводило. Обычно после некоторого сопротивления ученик раскрывался и слово за слово выкладывал то, что лежит у него на задворках души, и тогда неясное становилось ясным и загорался доверием взгляд… Ничего такого у нее на этот раз не получилось: Антон упрямо молчал, отводил глаза. Сегодня он был даже особенно замкнут, точно объявление по школьному радио настолько придавило его, что лишило обычной, немного демонстративной развязности. Сначала Прасковья Петровна увидела в этом прячущееся за мальчишеское самолюбие тайное сознание своей вины, но потом ей стало ясно, что и здесь она совершает ошибку.

– Напрасно вы на меня тратите время, Прасковья Петровна, – сказал Антон после ее неоднократных попыток подойти к нему то с той стороны, то с другой.

– Вот тебе раз! Почему?

– Да так… Ничего из этого не получится. Уж если на всю школу по радио пустили, что тут говорить? Теперь меня как-никак, а виноватым нужно делать!