— А как другие «наши» устроились? — спросил я у него. — Где сейчас Кравцова? Сергеева поступила на вышку? Громов пробился в МГУ, как собирался?

— Ты разве ничего не знаешь? — спросил Свечин.

Улыбка исчезла с его лица.

Я пожал плечами.

— Что именно?

— Солдаты их всех убили, — едва слышно произнёс мой бывший одноклассник. — Тогда: зимой. Нас пятеро осталось. Из всего десятого «А» класса. Троих отправили доучиваться в «Б» класс. А нас с Ерохиной — в «В».

Он плотно сжал губы.

— Не понял, — сказал я. — Какие солдаты? Кого убили?

Лёнька после моих слов воровато огляделся.

— Некогда мне с тобой разговаривать, Крылов, — сказал он. — Спешу: сейчас подадут мой поезд.

И шёпотом добавил:

— К тому же, я подписку давал «о неразглашении». Так что… не могу говорить, прости. Мне сейчас только проблем с КГБ не хватает… в довесок ко всему прочему.

Свечин устало вздохнул, похлопал меня по плечу.

— Рад был тебя повидать, Иван, — сказал он. — Прощай. Может, свидимся ещё… когда-нибудь.

С чемоданом в руке Лёнька поспешил в сторону перрона.

На сегодняшних уроках я почти не слушал учителей. И почти ничего не записывал в тетради. Потому что воскрешал в памяти своё «прошлое».

И не только своё.

Вспомнил, что в Рудогорск мы с родителями приехали, когда мне едва исполнилось двенадцать лет. Папа тогда перешёл работать на местный горно-обогатительный комбинат (соблазнился «северными» доплатами). Мама устроилась работать бухгалтером на мебельную фабрику. А я расстался со своими прошлыми увлечениями (с командой по плаванью и со школьным хором) и с друзьями детства (те остались в Первомайске). И пошёл в эту красивую, но совершенно «чужую» школу. «С тех пор прошло чуть больше четырёх лет, — подсчитал я. — Если отталкиваться от нынешней даты. Будто и не было учёбы в институте, работы, жён и детей, аварии, инвалидной коляски…»

Я осознал, что в будущем старался позабыть о проведённых в Карелии годах. Гнал воспоминания о них, как о «потерянном времени». Да и было ли о чём или о ком вспоминать? Я так и не обзавёлся в рудогорской школе ни друзьями, ни новыми увлечениями (исписанную здесь мелким почерком стопку тетрадей я увёз в Первомайск). У меня только-только появились школьные приятели — в предыдущем классе (не друзья). Но год назад они отправились учиться в ПТУ — из моего «Г» класса в девятый перешли только пятеро (из них четверо — девчонки). И лишь двое (я и Лидочка Сергеева) очутились в девятом «А». В «А» классе за год у меня пока не появились даже приятели — лишь несколько «завистников».

С Васей Громовым я поссорился на школьных танцах в прошлом году (под Новый год). Тогда мне казалось, что он позавидовал моему «неотразимому» обаянию: приревновал меня к Кравцовой. Теперь же я понял, что Наташка нарочно со мной в тот вечер заигрывала: мстила Василию, который дважды на её глазах танцевал с Лидочкой Сергеевой. В тот день мне казалось: Кравцова влюблена в меня. Но уже после танцев девица потеряла ко мне интерес. А я ещё долго «питал надежды». Едва ли не до летних каникул пытался воскресить Наташины вдруг угасшие чувства. И видел причину нашего «расставания» в интригах «обиженного» Васи Громова (от его кулаков уже дважды пострадали мои очки).

За лето мои чувства к Кравцовой поостыли. А папин отъезд в Первомайск подарил надежду на возврат «прежней» жизни. Уже с начала сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года я лишь присутствовал на уроках. А мысленно уехал в Первомайск. В октябре даже позвонил (с переговорного пункта) бывшему соседу по парте из первомайской школы — сообщил, что «скоро приеду». С нынешними одноклассниками я почти не общался: «привет», «пока» — не более того. Потому я и не интересовался их дальнейшей судьбой, когда вернулся в Первомайск (где снова влился в компанию друзей детства). Да и о встрече с Лёней Свечиным я быстро позабыл: окунулся в водоворот собственных проблем и забот.

Сегодня во время уроков я всё же задумался о том, как сложилась дальнейшая судьба моих нынешних одноклассников. Заинтересовался я этой информацией в свете воспоминаний о той самой встрече со Свечиным на Московском вокзале. Во время уроков и на переменах я смотрел на лица учеников десятого «А» класса и рылся в памяти: искал любые сведения о будущем этих подростков. Но не вспомнил ни случайных встреч с кем-то из них (за исключением того недолгого разговора в Ленинграде), ни страничек этих людей в социальных сетях, ни их лиц на случайно увиденных в интернете фотографиях. И понял, что с ноября тысяча девятьсот восемьдесят первого года эти парни и девчонки исчезнут из поля моего зрения — навсегда.

«Как там на вокзале сказал Лёня? — подумал я, неторопливо шагая из школы домой. — Солдаты их всех убили. Всех».

По пути от школы до своего дома я перебрал в голове множество возможных (и невозможных) вариантов ответов на вопросы: «кто такие 'солдаты», и «кого именно Свечин в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году подразумевал под выражением 'их всех». Но ни один из ответов я не признал годным (и достоверным). А около своего дома я и вовсе завершил размышления на эту тему. Потому что «вспомнил», какие события мне предстояло сегодня пережить (и не только мне). Намёком на них стал следивший за мной из-за оконного стекла первого этажа большой пушистый рыжий кот. Котяра не сводил с меня глаз, будто был не животным, а системой видеонаблюдения. Я помахал ему рукой, улыбнулся. Котище блеснул зелёными глазами, но больше никак не отреагировал на мой жест — изобразил «похожую на кота» мягкую игрушку.

На лестничной площадке четвёртого этажа я услышал шелест перевёрнутого книжного листа. И вскоре увидел сидевшую под запертой дверью черноволосую соседскую девчонку: Лену Кукушкину. Я помнил, что соседка сегодня забыла взять в школу ключи от квартиры (как и в «прошлый» раз). Теперь она «куковала» под дверью, оправдывая свою фамилию. Я нарочно громко шаркнул ногой. Кукушкина услышала мои шаги. Лена оторвала взгляд от страницы — повернула ко мне лицо. Я не сдержал ухмылку. Соседка мне и раньше напоминала маленького хищного зверька (горностая или куницу). Сейчас же я вспомнил те свои прошлые сравнения, даже не отправляя «запрос» в память — лишь взглянув на острый нос девчонки, на её карие блестящие глаза (похожие на тёмные бусинки) и на торчавшие из-под жидких прямых волос маленькие оттопыренные уши.

Громко поздоровался.

Соседка с печальным вздохом ответила на моё приветствие.

— Опять ключи забыла? — сказал я.

Кукушкина кивнула — разбросала по плечам косички.

— Опять… — ответила она.

Закрыла книгу, поправила узел пионерского галстука. Попыталась прикрыть подолом школьного платья колени, но не смогла. Почесала свежую царапину на ноге.

— Или… потеряла, — добавила Лена. — Папа меня убьёт. Это точно.

Она встала с корточек, выпрямила спину. Взмахнула рукой — отбросила на спину косички. Такой я её и запомнил «тогда»: худющей, тонконогой и тонкошеей семиклассницей.

— А там Барсик, — сказала Кукушкина. — Один. Голодный.

Она покачала головой и добавила:

— Нассал, наверное.

Шмыгнула носом.

— Папа… расстроится, — сказала Кукушкина.

«И ещё как расстроится», — мысленно подтвердил я её предположение.

Тут же отыскал в памяти образ её толстощёкого родителя. Припомнил, что Кукушкин едва ли не каждые полчаса по вечерам выходил на нашу лестничную площадку (в трениках с вытянутыми коленками и в майке-алкоголичке, не полностью прикрывавшей его большой выпирающий живот) и дымил здесь сигаретами. Запах табачного дыма легко проникал к нам в квартиру — моя мама от него чихала. Мой отец едва ли не еженедельно ругался с соседом по этому поводу (до того, как уехал в Первомайск). После этих скандалов Кукушкин на сутки или на двое прятался в своей квартире. Но вскоре снова выползал в подъезд с сигаретой — будто нарочно дразнил моего отца. «В этом августе он и окурки бросал около нашей двери, — вспомнил я. — Знает, что папы сейчас нет в городе».