– Я не расслышал конец истории, – проворчал я через мгновение-другое.

– Конец, – заметила Мириам. – Как будто такое еще может где-то существовать.

Мы продолжали шагать, еще несколько тысяч шагов, не иначе. Все молчали.

– Все, эта система больше не работает, – сказал Гудман. – Время прерывается когда угодно и как придется.

– Истории остаются, – утешила его Мириам. – По крайней мере, в памяти хранится их начало.

– Да, во всех подробностях, – сказал я. – Но не то, что происходит потом.

– Да прямо уж, что там происходит потом, – подколола Мириам.

– Эта система больше не работает, – повторил Гудман.

Толстяк лавировал среди лежащих вповалку тел. Раза два или три споткнулся о чьи-то ноги. Коридор был узким, скудно освещенным. Почти все, даже толстяк, были одеты в полосатые хлопчатобумажные хламиды, от которых несло пылью, нескончаемыми скитаниями и нищенским пропитанием. В полутьме толстяку было трудно отличить ткань от плоти. Когда он на них наступал, лежащие толком не протестовали. Они постанывали, чтобы сообщить, что существуют и что им сделали больно, но с их губ не срывалось ничего хоть как-то похожего на фразу.

Толстяк прошел вдоль всего коридора, толкнул меня носком ноги, остановился перед дверью и испустил вздох, будто последние полминуты сдерживал дыхание. У него были лоснящиеся волосы цвета воронова крыла, лицо усеивали капельки пота. Я приподнялся, опершись на локоть, чтобы к нему присмотреться, и теперь видел его во всех подробностях. По его голым икрам тоже тек пот. Ноги в сандалиях были покрыты пятнами грязи. От него пахло пряной пищей, куриной кровью, луком. Он пригладил волосы и постучал, когда чей-то голос дал ему разрешение, повернул дверную ручку, с некоторой настороженностью вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Я успел заметить дневной свет в большой комнате. Затем нас снова окружила полутьма.

Опять потянулось сонное ожидание. Кто-то поднялся, отчаявшийся или мучимый неотложной нуждою, и, споткнувшись о нескольких скрючившихся спящих, которые заграждали ему дорогу, повернул направо на лестничную площадку и исчез. Вновь воцарилось спокойствие. Единственная в коридоре лампочка время от времени потрескивала, затухая и угрожая лишить даже и своего зеленоватого ореола. Воздух застоялся. Сорок или пятьдесят секунд я сопротивлялся, потом опять канул ко дну.

Я прибыл тремя днями ранее и занимал лучшее место, прямо перед дверью. Когда ко мне в коридоре стали присоединяться другие кандидаты, никто не оспаривал мое положение. Очередь образовалась втихую и без жульничества. Она доходила теперь до первого этажа и подчинялась возникшей стихийно коллективной дисциплине. Можно было отойти на несколько минут, чтобы попить из крана во дворе или опорожнить мочевой пузырь или желудок, никто не пользовался этим, чтобы продвинуться на полметра и незаконно занять покинутое вами место.

Внезапно я вынырнул из бессознательного состояния. Толстяк приоткрыл дверь и толкал меня в плечо своей сандалией.

– Что такое, этот что, уже помер? – донеслось до меня.

Я тут же встал, вытянулся перед толстяком по стойке смирно. Он оказался одного со мной роста и посмотрел мне в глаза, не скрывая брезгливости. Я счел, что стоит попробовать отдать ему честь. Вдалеке за толстяком виднелись окна, а через них – ослепительное полуденное сияние.

– Он хоть принес свое личное дело? – обратился ко мне с вопросом толстяк, не отвечая, как и следовало ожидать, на приветствие.

Я указал на кипу у моих ног, которая уже более сорока восьми часов служила мне подушкой. Там было все, что касалось моего гражданского состояния, свидетельства о жизни, врачебные записи, ветеринарные отчеты и несколько черных рентгеновских снимков, крайне расплывчатых, но всегда казавшихся мне несколько льстивыми.

– Подбери свое барахло и ступай за мной, – приказал толстяк.

Я вышел из столбняка, нагнулся и обменялся понимающим взглядом со следующим за мной кандидатом, он тоже встал, в надежде, что меня не допустят и взамен вызовут его. Пока я собирал свои немудреные пожитки, в коридоре наметилось оживление. Наконец-то начались слушания, и информация об этом мало-помалу расходилась, вызывая волнение и смену положений. Меня внезапно захлестнуло желание все бросить, повернуть вспять, спуститься по лестнице и, выбравшись во двор, попытаться вести нормальное существование.

Я все же выпрямился и пересек порог большого зала вслед за толстяком, который, повернувшись ко мне спиной, направился вглубь.

– Дверь закрывать? – спросил я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не дрожал.

Истолковав молчание толстяка как знак согласия, я затворил за собой дверь.

Теперь я находился перед призывной комиссией. Толстяк присоединился к ней и уселся, сопя, как буйвол. Забранное им у меня личное дело уже разлеглось в беспорядке перед двумя врачами, двумя военными, экспертом-психиатром и самим толстяком. Врачи и психиатр были в белых халатах, военные в форме. Только толстяк был одет как обычный человек, под его хламидой неприкасаемого виднелась белая футболка.

Я еще раз вытянулся в струнку, приняв, как мне думалось, позу блюдущего субординацию солдата, и дважды отдал честь рядового пехотинца, второй раз явно преувеличенным и даже фантастичным образом. Я вполне осознавал, что строю из себя шута. Так как я полагал, что все плохо кончится, мне от этого становилось легче.

Толстяк, с которого я не сводил глаз, мерил меня пренебрежительным взглядом. Остальные листали документы, которые представляли меня синтетическим образом, выставляли напоказ мою подноготную и все прошлое и избавляли на данный момент от обязанности отвечать о себе вслух.

Сквозь окна без занавесок припекало солнце. Оно не доходило ни до стола, за которым восседала комиссия, ни до того места, где стоял я, но прогревало зал так, что он превращался в печку. Двух открытых окон не хватало, чтобы освежить воздух. За исключением толстяка, который просто плавился, моих экзаменаторов жара, казалось, ничуть не беспокоила, но я уверен, что под своей формой они были мокры как мыши.

Один из врачей помахал в воздухе рентгеновским снимком и принялся изучать его, повернувшись к окну и словно отгораживаясь им от слишком яркого света. Он отпустил свой комментарий, продолжая внимательно рассматривать кадр.

– Он больше не дышит, – сказал он.

– Да ну, – откликнулся его коллега.

– Посмотри сам, – настаивал врач.

Второй откинулся назад и сощурился в сторону снимка.

– Складывается такое впечатление, – признал он.

Врач тряхнул черным листом, произведя рентгеновский звук, который ни с чем не спутаешь, потом положил снимок на стол.

– Поди знай, дышал ли он вообще когда-нибудь, – бросил он, покачав головой.

Вопросов мне не задавали. Документы переходили из рук в руки. Толстяку не предлагали что-либо прочесть или с чем-либо ознакомиться. Из этого я сделал вывод, что в рамках комиссии он играет второстепенную роль. В его обязанности, несомненно, входило приводить и выводить кандидатов и, если те не отвечают критериям, разрубить их на куски и бросить грифам согласно ритуалу небесных похорон, который посулили нам в случае неудачи и к которому мы как-никак стремились с самого начала, как и к тому, чтобы отобраться для вступления в Партию, или в отряд космонавтов, или еще того хуже.

Я уже встречал этого эксперта-психиатра, не знаю где, то ли в лагере, то ли где-то еще. По-моему, ее звали Медея Крунц. Она повела глазами в мою сторону и не остановила их на мне, как будто я был прозрачен или мое тело не заслуживало никакого внимания. Потом повернулась к военным.

– Если у него есть способности к скрытности, он их отлично утаивает, – сказала она.

– Мы не хотим, чтобы он слепо подчинялся чему бы то ни было, – проговорил угрожающим тоном первый офицер.

– Очевидно, нужно будет за этим проследить, – сказал второй.

Я увидел, что они понемногу собирают бумаги и начинают отодвигать их в сторону толстяка, наверняка для того, чтобы тот вернул их мне или сжег. Они размышляли.