Значение и заслуга известного исследования, опубликованного Фрицем Тобиасом в начале 60-х годов, заключались прежде всего в том, что оно детально и предметно вскрывало многочисленные грубые измышления, продиктованные партийными интересами или же только живой фантазией авторов легенд. Выходящий за рамки упоминавшихся предположений тезис, что не национал-социалисты, а схваченный в горящем рейхстаге потный, полуголый и восклицавший заплетающимся языком «Протест! Протест!» голландец Маринус ван дер Люббе был ни с кем не связанным преступником-одиночкой, обоснована точнее и убедительнее, чем какая-либо другая версия события, но всё же оставались немалые сомнения, которые поддерживали огонь горячо шедших много лет споров[403]. Приводившиеся при этом доводы «за» и «против», весомость аргументов в нашем контексте к делу отношения не имеет, ибо вопрос о том, кто устроил поджог, – это вопрос криминалистики и имеет для исторического понимания процесса захвата власти второстепенное значение. Мгновенно использовав данное событие для реализации планов установления своей диктатуры, национал-социалисты так или иначе взяли это преступление на свою совесть, обнаружили своё соучастие в том смысле, который не в силах затронуть споры о признаках состава преступления и вопрос о виновном в нём. В Нюрнберге Геринг признался, что аресты и преследования были бы проведены в любом случае, пожар рейхстага их только ускорил.[404]

Решения о первых шагах в сложившейся обстановке были приняты уже на месте события. Гитлер проводил вечер на квартире Геббельса на Рейхсканцлерплац, когда позвонил Ханфштенгль и доложил, что рейхстаг охвачен пламенем. Полагая, что эта информация является «несуразным плодом чьей-то буйной фантазии», Геббельс сперва не стал информировать об этом Гитлера. И только когда вскоре поступило подтверждение известия, он передал его. Спонтанное восклицание Гитлера «Теперь они у меня не выкрутятся!» уже предвещало, как он собирался использовать случившееся в тактическом и агитационном плане. Оба тут же «помчались на скорости 100 км в час по Шарлоттенбургскому шоссе к рейхстагу» и добрались, перешагивая через толстые пожарные рукава, до большой крытой галереи. Здесь они встретили Геринга, который прибыл туда первым и «в сильном возбуждении» уже объявил происшедшее организованной политической акцией коммунистов, эта установка с данного момента и предопределяла формирование политического, журналистского и криминалистического мнения. Один из тогдашних сотрудников Геринга, который позже стал первым руководителем гестапо, Рудольф Дильс, рассказывает, что происходило на месте преступления:

Тем временем Геринг приказал привести всю полицию в состояние наивысшей готовности. Уже этой ночью было арестовано четыре тысячи функционеров, прежде всего КПГ, и заодно некоторые неугодные режиму писатели, врачи и адвокаты, в том числе Карл фон Осецкий, Людвиг Ренн, Эрих Мюзам и Эгон Эрвин Киш. Были заняты многие партийные дома и газетные издательства социал-демократов, «если будут сопротивляться, – грозил Геббельс, – пускайте в дело штурмовиков»[406]. И хотя большинство арестованных пришлось брать из постелей, а лидер парламентской фракции КПГ Эрнст Торглер, которого поначалу обвинили в причастности к этому делу, сам явился в полицию, чтобы продемонстрировать несостоятельность обвинений, первое официальное сообщение, датированное ещё 27 февраля (!), гласило:

Уже в первой половине следующего дня Гитлер вместе с Папеном явился к рейхспрезиденту. После выдержанного в драматических красках рассказа о происшедших событиях он представил Гинденбургу проект чрезвычайного декрета. Последний поистине максимально использовал предоставившийся случай, отменяя все основные права, значительно расширяя сферу применения смертной казни и кроме того создавая многочисленные механизмы давления на земли. «Люди были как оглушены», – вспоминает один из очевидцев[408], – никогда серьёзность коммунистической угрозы не была столь осязаемой, жильцы домов организовывали дежурства из страха перед предстоящими грабежами, крестьяне выставляли охрану у колодцев и родников, боясь, что их отравят. Мгновенно сыграв при помощи всех пропагандистских средств на страхе людей, Гитлер получил возможность на короткий, искусно использованный период делать почти все, что угодно; да, это было так, как бы непостижимо ни было для нас одобрение декрета со стороны Папена и его консервативных «соконтролеров» – он выбивал у них из рук любое средство реального влияния и сносил преграды на пути потока национал-социалистической революции. Решающим моментом, однако, было то, что отсутствовало упоминание прав, обеспечивающих неприкосновенность личности. Эта «страшная недомолвка» привела к тому, что с этого момента снимались все пределы государственному произволу. Полиция могла произвольно «арестовывать и без каких-либо ограничений продлевать срок задержания. Она могла держать родственников в полном неведении о причинах ареста и дальнейшей судьбе арестованного. Она могла не давать адвокату или другим лицам посетить его или же ознакомиться с материалами дела… изнурять заключённого непосильной работой, кормить и размещать его в камере кое-как, заставлять повторять ненавистные ему лозунги или петь песни, пытать его… Никакой суд не получил бы материалы дела. Ни один суд не был правомочен вмешаться, даже если бы какой-нибудь судья неофициально узнал бы об обстоятельствах дела».[409]

Чрезвычайный декрет «О защите народа и государства», который в тот же день был дополнен и ещё одним – «Против измены Немецкому народу и действий, представляющих собой государственную измену», был главной правовой основой системы господства национал-социалистов и вне всяких сомнений важнейшим законом «третьего рейха», он заменял правовое государство перманентным чрезвычайным положением. Справедливо указывалось на то, что именно в нём, а не в принятом несколькими неделями позже законе о чрезвычайных полномочиях, следует искать главную правовую основу режима; вплоть до 1945 года декрет действовал без каких-либо изменений, обеспечивая псевдоправовое прикрытие преследованиям, тоталитарному террору, подавлению немецкого сопротивления вплоть до 20 июля 1944 года[410]. Одновременно чрезвычайный декрет имел и тот эффект, что национал-социалисты больше не могли отступиться от тезиса о поджоге рейхстага коммунистами и восприняли состоявшийся позже процесс, который мог доказать вину только ван дер Люббе, как тяжкое поражение. В этих аспектах, а не в криминалистических деталях, надо видеть решающее историческое значение пожара рейхстага. Когда Сефтон Делмер, корреспондент «Дейли экспресс», спросил в то время Гитлера, верны ли слухи о предстоящей резне внутриполитической оппозиции, Гитлер мог насмешливо ответить ему: «Мой дорогой Делмер, я не нуждаюсь в Варфоломеевской ночи. Чрезвычайным декретом „О защите народа и государства“ мы создали особые суды, которые законным путём выдвинут обвинения против всех врагов государства и осудят их». Число арестованных до середины марта только в Пруссии на основании декрета от 28 февраля оценивали в более чем десять тысяч, Геббельс с чувством необыкновенного счастья комментировал успехи захвата власти: «Жизнь опять упоительна!»[411]