Раньше было бы милосердием дать Нории умереть. Но не сейчас. Сейчас он, Четери, ничем не может помочь слишком долго принимавшей решение женщине. Только подарить ей немного времени. Насколько его – ставшего Владыкой смешные недели назад – хватит.
Молчащие драконы видели, как приблизилась красная принцесса к терновнику – слишком маленькая, слишком слабая на фоне зарослей и бьющей в небеса стихии. Засветились тревожно белые цветы, замерцали в ночной тиши – а она неумело, неуклюже подняла клинок и обрушила его на заросли.
Раздался звон, и полетели вниз осколки. И она ступила дальше, прямо на них, раня ноги, снова размахнулась и ударила.
От крови ее плавилось стекло, растекаясь раскаленными лужицами, – а Ангелина рубила, не обращая внимания на боль в плечах, на летящие осколки, режущие ее руки и тело.
Медленно, как же медленно. И как много еще рубить.
Она вся была как напряженная струна. Отстранилась от боли и только считала шаги.
Пять. Шесть.
Сколько нужно сделать до центра? Двадцать пять? Тридцать?
Толстые стебли, острые шипы. Цветы глядели на нее тысячами глаз и пахли ванильной смертью.
Семь. И восемь.
Рукоять скользила в израненных руках, по лицу текла кровь. И долго, слишком долго не слышно было очередного удара сердца Нории.
Девять.
Страх шептал: «Все, конец». Страх делал руки слабыми, страх говорил ей: «Нет, не успеешь».
«Я успею. Я Ангелина Рудлог!»
Страх поднимался перед ней толстыми хрустальными стеблями. Принцесса, слизывая с губ текущую по лицу кровь, снова размахнулась и обрушила удар на ствол, но он не разбился – только щербина осталась. И она с криком била еще и еще, пока не заорала от ярости – вывихнула запястье, а стебель был иссечен всего наполовину.
Под ногами едва заметно дрогнула земля.
Ани отбросила оружие, расставила руки – и обернулась огромной чайкой. И поднялась в воздух.
Нории был в самом центре – до плеч оплетенный страшной лозой, поднятый над землей, с раскинутыми руками, с безвольно запрокинутой головой, будто его торжественно несли прямо в небесные чертоги. По шее поднималась тонкая плеть, впивалась иглами, и все ближайшие побеги были красными от крови, и цветы на них светились так ярко, что видно было хрустальное переплетение глубоко под телом – живое, змеящееся, оскалившееся тысячами игл.
Чайка зло закричала-заплакала, обернулась прямо в воздухе и рухнула в ванильную сладкую смерть. К нему, на него, обхватывая его руками и чувствуя, как пронзают тело шипы. Потекла красная кровь, смешиваясь с его кровью и слезами, и зашипели, обугливаясь, побеги терновника, расступились, откинув ее на обнажившийся камень. Не отпускал дракона терновник – а вокруг Ангелины, которая пыталась подняться на ноги, расцветали новые цветы, освещали маленькую женщину, скользящую израненными ладонями по булыжникам. И она снова поднялась, шагнула к Нории и принялась голыми руками ломать ветви, отдирая их от тела. Но она ломала – а побеги снова бежали вверх, впиваясь в дракона, на котором уже места живого не было; она билась – а все пышнее цвел сладкий цветок.
И Ани в ярости остановилась, оглянулась – на равнодушные цветы, на поднимающиеся выше ее головы заросли. Внутри заворочался дикий огонь, и она зашипела от невозможности выдержать его жар.
– Отпусти! – заорала она и полыхнула огнем в стороны: пламя текло с ее рук, выжигая хрусталь, и страшных сил стоило удерживать его, чтобы не коснулось оно Нории. – Отпусти!
Две стихии столкнулись – равные, не уступающие друг другу: там, где оседали пеплом побеги, поднимались новые, пытались подобраться к дракону.
– Нет! – кричала она в исступлении. – Не дам! Отпусти!
Бушевал над пустыней огненный столб, и пламя выплескивалось из чаши с ревом, и драконы один за другим вставали вокруг не приходящего в себя Четери, накрывали его щитами. А Ани слабела – от потерянной крови, от усталости, – но не сдавался божественный терновник.
Она упала. Иссякла.
И снова зазмеились по почве хрустальные побеги, подбираясь к дракону. И насмешливо, приторно запахло ванилью, пробивающейся сквозь гарь.
– Нет, – прошептала принцесса упрямо и подползла к Нории. Прислонилась к его ногам, вцепилась скользкими ладонями. – Не отдам!
Застонал у края чаши Четери, и изо рта его потекла кровь. Он сделал булькающий вздох, уперся ладонями в землю и замер, не открывая глаз. И земля содрогнулась ударом сердца.
– Меня, меня возьмите, – почти теряя сознание, шептала принцесса окружающим ее и дракона, нависающим вокруг цветам. Они расплывались то ли от слабости ее, то ли от слез. – Добровольно отдаю кровь свою… сильную… не навредит вам боле… слово даю… отцом своим клянусь…
Глаза ее белели, и губы, покрытые запекшейся кровью, цветом сравнялись с лицом.
– Только отпустите… отпустите… берите меня…
И закричала от боли, когда первый из побегов коснулся ее ступни, впился шипами и полез вверх. И ринулись за ним другие, поверив в уязвимость почти уничтожившей их женщины. Прошили тонкую кожу, подняли Ани ввысь и назад, далеко от дракона, и замерцали, поглощая огненную кровь.
Четери рухнул на бок, заскреб пальцами по земле, силясь вбить в истончающуюся нить жизни как можно больше силы.
Где-то далеко, в Тафии, проснулась от страха его жена, Светлана.
Дрогнула земля.
Начали осыпаться побеги вокруг Нории, опуская его на землю.
И он открыл глаза. Багровые, пламенеющие, дикие. Зарычал, опускаясь на землю, и обернулся в дракона, и страшной пастью своей и лапами начал крушить, топтать терновник вокруг себя, пробираясь к принцессе.
«Успела».
Ангелина всхлипнула, чувствуя, как шипы подбираются под сердце, и потеряла сознание.
И не видела, как тонкой красной нитью струящаяся внутри побегов ее кровь вдруг полыхнула и выжгла все вокруг, опалив Нории перья и оскаленную морду.
Как он перекинулся обратно в человека, и, шатающийся, покрытый ожогами, поднял принцессу из пепла, и побрел к краю выжженной чаши, прочь от обугленного алтарного камня.
Как очнувшийся Четери, ругаясь, словно видавший виды солдафон, чуть не сломал их обоих, обнимая. Рыкнул, отсылая часть драконов за дичью – срочно нужна была свежая кровь, – а сам схватил за плечо Нории, не выпускающего покрытую гарью и кровью Ангелину, и начал делиться с ним остатками силы.
Один за другим присоединялись к нему драконы, и исчезали ожоги с тела Нории, а Владыка прижимал к груди принцессу, баюкал ее на руках с усталой, бесконечной нежностью – и светились линии его ауры, отдавая Ани виту.
А Чет смотрел на них и часто моргал, думая о том, что стареет и становится сентиментальным и слезливым. И вспоминал, что когда-то сказал ему учитель.
«Мы все пленники судьбы. Но иногда наступают эпохи, великие эпохи, когда меняется мир. Смотри внимательно, и ты увидишь знаки. Увидишь, как люди вырастают над судьбами, и даже боги склоняются перед их силой, перед добровольными и безоглядными жертвами во имя другого. Как борьба идет до последней капли крови, до последнего вздоха и смерти вопреки – и отступает рок, и ломается предначертание. Никогда такое не бывает случайно. Смотри. Наблюдай. Помни. Такое случается только тогда, когда мир уже треснул и нужны те, кто сошьет его вновь».
Четери вернулся к Светлане под утро, вымотавшийся, как сотня тягловых жеребцов. Он лечил, он нес двух упрямцев в Истаил – Энтери и другие драконы летели слишком медленно, а пострадавшим нужен был покой.
Ни охота, ни кровь не восстановили его достаточно, и, чтобы не шуметь в покоях и не тревожить жену, Владыка Тафии долго обмывался во внутреннем дворе, потом из чистой прихоти залез в окно, нырнул к Светлане под бок, обнял ее, положил большую ладонь на живот. Она шевельнулась и расслабилась.
– Не спишь, – пробормотал он, коснулся ее плеча губами и пожаловался: – Как же я устал, Светка…
Все напряжение этой ночи осталось за пределами их спальни, и Четери вздохнул, окунаясь в тепло и уют их маленького мирка. Сонная, льнущая к нему жена, ее запах, биение ее сердца.