Всю жизнь человек строит планы, и у каждого наступит тот последний день, который не даст сделать задуманное. Кого-то собьет машина, и кукла любимой дочке в подарок так и не приобретется, а кто-то на пенсии отложит звонок кому-нибудь из своих родных на следующий день, но он не наступит. Так и мы: на выходных – уборка, через месяц – в гости к папиной маме, а летом – в Евпаторию. Многие рассуждают о том, как проведут свой последний день, зная о смерти. Кто-то рассуждает о необходимости помириться со всеми, кого обидел. Книголюбы перечитают любимую книгу, кинолюбы, соответственно, пересмотрят фильмы. Находятся и те, кто предпочитает потратить весь день на секс. Мне кажется, если узнать о скорой гибели, то впадешь в панику. Может, наоборот, в депрессивное состояние. Или будешь бегать туда-сюда, не зная, за что хвататься, или ляжешь на кровать и отвернешься к стене, думая о прожитых днях. Вряд ли в этот день возможно сделать что-то продуктивное. Тебя окружат плачущие родственники, протягивающие к тебе руки, чтобы подержаться в последний раз. Скажи ты жене, что завтра умрешь, сомневаюсь, что она вместо слез согласится заниматься с тобой сексом. Или сядет с тобой пересматривать любимый сериал. Легко рассуждать о последнем дне, если не знаешь, когда он.

Ковер этот так и простоял два месяца в углу. Наверное, мама не хотела верить в гибель отца. Она ждала каждый день, что вот он придет, и они постелют этот новый ковер в свою уютную семейную спальню, а вечером перед сном будут говорить о работе или планах на следующие выходные. А ковер все стоял в углу, будто наказанный за причастность к гибели папы.

Я переживала по-своему. Мне не хотелось говорить о гибели отца. Я стремилась отстраниться и забыться. Больно было смотреть на маму. Я все больше находилась вне дома, лишь бы не видеть ее пустых глаз. Приходила прямо перед тем, как лечь спать. Мы молча умывались и расходились по комнатам. Лежа в своей комнате, я слышала, как она тихо плачет. Пустое место рядом рвало душу. А я лежала через стенку и тоже плакала. Да, мы слышали друг друга. Но не плакали ни разу вместе, обнявшись. Каждая горевала в одиночестве. Ни у кого так и не нашлось сил сделать первый шаг. Мне в силу подростковой растерянности: неопытный ребенок не умеет вести себя в таких ситуациях. Это первая смерть в моей семье, горе смешивалось с замешательством. У мамы была задача показать себя сильной. Ведь ребенок чувствует себя в безопасности, когда родители не поддаются панике и отчаянию. Она не могла позволить себе дать мне увидеть, как она расклеилась.

Больше всего я не хотела видеть родственников. Смотреть в их глаза, полные жалости и желания поддержать. Мне не нужна была поддержка. Нет. Я не хотела это обсуждать! Не хотела, чтобы меня успокаивали! Почему люди не дают нагореваться, каждый считает своим долгом помочь преодолевать горе своим нелепыми разговорами? Кому-то, может, и легче так, но я хотела сама созреть. Чтобы пережить горе, мне хотелось больше отвлекаться на посторонние вещи. Это не получится сделать, если на каждом углу со мной будут говорить о смерти папы.

Я любила родителей неодинаково, не любила кого-то из них больше или меньше. И маму, и папу я любила особой любовью. Каждый мой родитель занимал огромное место в моем сердце, но разное. Разве можно любить разных людей одинаковой любовью? Они же любили меня по-разному. Отцовская любовь отличается от материнской, и неправы люди, которые говорят, что мать сможет любить за двоих. Да, сможет любить в два раза больше, но не сможет воссоздать аналог отцовской любви. Моя мама не старалась стать для меня и отцом, она осталась такой же, как и была. Она сильная женщина, перенесла потерю достойно. Не уверена, что я смогла бы так, оказавшись на ее месте.

Поняла я, что мама более или менее оправилась, в одно мгновение, когда ее увидела. Я, как обычно, встала утром в выходной день, сделала свою долю домашних дел: убрала комнату, пообедала, схватила пакет с мусором и ушла. Прогуляла весь день, как обычно это бывало в последнее время, и пришла домой. Заглянула в свою комнату и обнаружила на полу новый ковер – ну как новый, тот, который стоял в углу в родительской спальне. Это был знак. Показатель, что мама начала приходить в себя, начала осознавать: отец не вернется. Мне и самой в тот момент полегчало. Я дочь своей матери: если страдает она, то страдаю и я. То есть мое горе смешивалось с ее, в итоге становилось невыносимо. Я заглянула к ней в комнату. Она лежала читала. Да, глаза не светились, да и синяки под глазами никуда не делись. Посередине комнаты новый ковер. Постелен как доказательство того, что пора приходить в себя и начинать жить в новой реальности. В реальности вдовы с дочерью-подростком.

Мы немного поговорили.

– Мам, а чего ты мне не сказала, что ковер будешь стелить? Я бы осталась и помогла. Тяжелый же.

– Не переживай, я соседку попросила, мы еще вчера договорились. А тебе тяжести ни к чему таскать. Аукнется потом. – Она не оторвала глаз от книги. Моя мать знала, что это неприлично, и без особой причины не стала бы так делать. Возможно, врет.

– Мам, в следующий раз обязательно мне скажи. Что нам соседка, мы с тобой можем горы свернуть, – я намеренно продолжала разговор, хотела распознать ее чувства и эмоции. Да и мне действительно не понравилось, что она одна мучилась с такой тяжестью.

– Как скажешь, гроза гор, пойдем лучше ужинать, – наконец-то она оторвалась от книги. Боль из взгляда никуда не делась, но от мамы исходила какая-то успокаивающая энергетика. Наверное, к ней пришел покой.

– Чем ужинаем?

– Ничего особенного, котлет нажарила да картошки сварила.

У меня был шок. Конечно, она продолжала убираться и готовить, но это были максимально простые и быстрые блюда. Мало того что она перетащила ковер, так еще и купила мяса, перекрутила его и нажарила котлет. По поводу ковра было ясно как белый день: она соврала. Думаю, она сама надрывалась. Это было как бы препятствие, за которым новая жизнь. И оно должно быть тяжелым. Ей требовалось самой справиться с этим, чтобы начать новую жизнь. Спрашивать я не стала: если она обманывает, значит так нужно.

Наконец-то мы сядем за один стол. Последний раз мы ели вместе, когда отец был жив. Получается, мы первый раз едим вдвоем. Даже, если честно, я толком не знаю, ела ли она эти два месяца. Я не видела.

По привычке мы сели на свои места: мама – со стороны плиты, я – напротив окна. Папа всегда сидел напротив мамы, возле входа в кухню. Его место так и осталось пустым.

– Расскажи мне, как в школе? Я пропустила родительское собрание, надеюсь, тебе по этому поводу не делали выговор? – Она доставала тарелки из сушилки и начала накладывать еду. – Посмотри, тебе столько хватит?

– Да, хватит, я лучше, если захочу, добавку съем. Нет, мне ничего не сказали. В школе все хорошо. Ты же знаешь, если бы что-то случилось, тебя достали бы из-под земли. – Я уже положила приборы, аппетит разыгрался не на шутку. Как только стало ясно, что мама оправилась, и мой стресс начал уходить.

– Ну и славно, я позвоню завтра кому-нибудь из родителей и узнаю, что было на собрании. Приятного аппетита.

– Спасибо, тебе тоже.

Ничего серьезного мы не обсуждали, лишь всякие мелочи, но все же это победа. Наша с ней победа. Этой ночью я первый раз спала крепко, ни разу не проснувшись за ночь. Засыпая, смотрела на старый новый ковер, и это меня успокаивало. Почему? А кто знает? Может, какой-нибудь умный психолог и понял бы. Построил бы длинную цепочку из предположений и терминов, мне неизвестных. А я просто обычный человек. Девочка, которая начала спать крепко и даже всю ночь, чего не было очень давно.

Ковер из родительской спальни так и лежит до сих пор. Но я снова не могу уснуть из вечера в вечер. Не сплю сладко всю ночь уже на протяжении двадцати лет. Занимаю я ту же спальню, но квартиру делю уже со своим сыном. Засыпая, смотрю на тот же ковер. Только теперь он совсем старый и выцветший. С краю старое размытое пятно. Кровь. И кто говорил, что кровь легко отстирывается? Вранье. Может, обычная кровь и отстирывается, а кровь, которая попала туда, была результатом агрессии сына и моих страданий. Кровь вперемешку с жестокостью не отстирывается никогда. Причем не только с вещей – из разума тоже не сотрешь. Это пятно существует как напоминание мне о моей жизни, о чудовище, которое я породила. Мое любимое чудовище. Ведь мы любим своих детей не за что-то, а вопреки.