Да. Один раз, когда мне было десять лет.

Помнишь, папа, ты когда-то подарил мне марку для коллекции. Я собирал животных, цветы и пейзажи. А ты однажды откопал у себя в шкафу какую-то красную марку и гордо протянул ее мне:

– Вот! Очень редкая штука! Наверняка ни у кого в классе такой нет.

Это была марка-виньетка, напечатанная в 1942 году в честь Легиона «Триколор», гравюра Пьера Гандона. Того же художника, который сделал для вишистского правительства серию марок в честь маршала Филиппа Петена, а потом, в 1945-м, – марку «Освобождение» в честь Свободной Франции и первую послевоенную виньетку с Марианной.

Под надписью «Почта Франции» был изображен профиль грозного вояки в берете, со стиснутыми челюстями, а на заднем плане офицер под развернутыми французскими знаменами вел в атаку гвардейцев империи.

Я не знал, куда поместить эту марку, и ты посоветовал мне наклеить ее на обложку альбома.

– Когда-нибудь поймешь, какая это ценная марка.

И вот теперь я понял.

– Так вот откуда взялся Легион «Триколор».

Отец вытянул правую руку, нахмурил брови и, закрыв глаза, прошептал:

– Клянусь честно служить Франции и в мирное время, как я служил ей в армии.

Я сидел не шелохнувшись.

– Подумать только, прошло сорок пять лет, а я все еще помню клятву.

– И ты был одет как немец?

Он покачал головой:

– Нет, это не мы, а ребята из другого легиона – французских добровольцев против большевизма – носили немецкую форму с трехцветной нашивкой на плече. А мы боролись с коммунизмом во французской форме.

Он осмотрелся по сторонам. Как всегда, хотел знать, обращают ли на него внимание, боясь, что его услышат, и в то же время тайно на это надеясь.

– Знаешь, какое знамя было у легионеров?

Я не знал.

– Трехцветное! – Отец так и сиял. – Настоящий французский триколор!

Он размашистым жестом написал в воздухе девиз легионеров:

– Честь и Родина! По-твоему, это значит быть «не на той стороне»?

Он ударил себя кулаком в грудь:

– «Легион – наследник нашей воинской славы!» – это сказал Петен.

У меня пересохло в горле несмотря на выпитое пиво.

– Легион «Триколор» возрождает Францию.

– Но дедушка говорил, что видел тебя одетым как немец.

Отец улыбнулся.

– Не спеши, дружок! Война – дело долгое. – Он посмотрел на сиротливые пустые стаканы. – Немецкая форма – это было позднее. Когда я вступил в «Шарлемань».

Он заказал еще одну, последнюю, кружку. От военных рассказов у него разыгралась жажда.

– И когда это было?

Он пригубил пиво. У него покраснели глаза, нервно дергались руки, и говорил он нарочито громко. Я пожалел, что мы встретились на людях.

– В декабре сорок второго года Гитлер распустил Легион «Триколор». Не захотел оставить ничего французского. Тогда я пошел на ту работу, какую мне предлагали: разнорабочим на завод подводных лодок в Германии. Но там была скукотища. – Он полоснул взглядом соседей и заговорил тише. – Стоять на конвейере – не по мне. Я был солдат, а не рабочий. Тогда я записался в 33-ю гренадерскую дивизию Waffen-SS.

Я окаменел.

– Ты был в войсках SS?

Отец пожал плечами.

– Разумеется. Батальон «Шарлемань» был подразделением SS, а как ты думал?

Он пристально посмотрел на меня. Я едва дышал. Пощупал себе пульс – сердце бешено билось.

– Но надо помнить – это не те эсэсовцы, каких ты видел в фильмах, которые пытали партизан и всё такое прочее! Мы, французы, никогда не трогали своих, французов. Это было не по нашей части. Наша задача – бить Сталина, вот и всё!

Отец был пьян. У него заплетался язык. Голос стал гнусавым, как у докучного клиента бара в час закрытия.

– Ты убивал фрицев, как Бельмондо?

Мой голосок из детства.

– Ты убивал русских?

Он развел руками:

– Приходилось выбирать: или они, или я.

Я повторил свой вопрос.

– В Померании да[6].

– По телефону ты говорил про Россию и Украину.

Он как будто не помнил. Беспомощно махнул рукой. Я процитировал его слова на автоответчике:

– «Парни трагически погибли. В разных местах… Мои товарищи… Вижу их всех».

Он сник.

– Ты еще про Берлин говорил. «В Берлине, в последние дни. Это было ужасно».

– Ужасно…

Он явно был уже не здесь. Видел что-то свое. Ускользал от меня.

– Ты участвовал в боях за Берлин, папа?

– Да, с батальоном «Шарлемань». Метро. Последний рубеж.

Он откинул голову на спинку скамьи, закрыл глаза.

– Мы защищали бункер Гитлера вплоть до второго мая сорок пятого года.

Он утомился, обмяк. Не только из-за пива. Сказывалась и болезнь.

– А когда отошли, выяснилось, фюрер уже два дня как был мертв.

Слово «фюрер» он произнес с почтением.

Я был раздавлен. Задыхался. От его признаний несло пивным перегаром и тлеющими руинами. Я встал. Надел пиджак. Он тоже поднялся. Никак не мог попасть рукой в рукав пальто. Я помог ему. И мы вышли на улицу.

– Ты попал к русским в плен?

Он посмотрел на грозовое небо.

– Некоторые сдались, но не я. Мы, несколько человек, трое суток шли на запад, к Висмару. Добрались до британских аванпостов на окраинах, и там почти все ребята подняли руки. Даже наш гауптштурмфюрер сдался англичанам. – Он повернулся ко мне. – И представь себе, те передали их русским! Стоило столько мучиться!

– А ты?

Он хитро усмехнулся и подмигнул.

– Я не такой дурак! Отделился от всех у городской заставы. Спорол трехцветную нашивку с рукава и пошел на юг.

Он вел меня к набережной Соны.

– Шел весь день, а вечером лег спать на берегу какого-то озера. Замаскировался кустами, да тут еще туман – ничего не видно. – Он взглянул на меня. – Но знаешь что?

Нет.

– Я проснулся от лая собак. Английские парашютисты.

– И что ты сделал?

– Хороший вопросик! – Он хохотнул и остановился. – Выбор такой: или меня схватят Томми[7], или я решусь на нехилый заплыв.

Он держал паузу.

– Ну и?

– Дополз до озера и сиганул в воду. – Он снова взглянул на меня. – Ничего себе, а?

Фары проезжающих автомобилей освещали его лицо. Теперь он смотрел на меня неотрывно.

– То есть не сразу, сперва я, понятное дело, трусил. Озеро-то здоровенное! – Он развел руки, чтобы показать, какое оно было огромное. – К тому же дождь, я весь облеплен грязью, за спиной котомка. Прикинь!

Я прикинул.

– Но свистки и собачий лай – все равно что пинки в зад.

– И что потом?

– Потом они меня засекли.

Снова пауза.

– Фонарями. Прямо в лицо!

Он соединил руки над головой, как на краю бассейна перед прыжком.

– Ну и, была не была, я сиганул. Туман был такой густой, что воды не видать. Эти сволочи стреляли по мне вслепую.

– И ты не боялся?

– Некогда было. Когда на кону твоя жизнь, шпаришь вовсю. – Он улыбнулся. – Я прыгнул и сказал себе: не дрейфь, дружок, доплывешь! – Он все не спускал с меня глаз. – Вслух сам себе сказал, для храбрости, будто нас было двое. Понимаешь?

Я кивнул. Он засмеялся моему удивлению. Да, я был ошарашен. Только что понял, откуда взялась эта детская кличка – дружок. Он называл меня так же, как себя, когда втайне от всех разговаривал сам с собой.

– А так уверился, что доплыву.

Он гордо выпрямился.

– И доплыл.

Стоя на месте, он показал руками, как плыл кролем.

– А то как же, дружок! Плыл несколько часов. И переплыл это озеро. – Он подбоченился. – Представляешь? Твой отец переплывает озеро ночью, под пулями?

А еще солдатские фонари рыщут по тростнику, и белый луч прожектора обшаривает гладь воды, да бешено лают собаки… да. Я себе представлял.

– Это же настоящее геройство, а?