Разве тут удержишься?

Приволокли драный кусок сети и давай процеживать бочаги. Я сетку придерживал, а Мишка носился вокруг, орал, швырял камни. Хариусы стремительно мелькали в воде.

Часа три мы чистили бочаги. Накидали рыбы целую гору. А когда устали и чуть опомнились — стадо по всем сопкам точками. Бросились сгонять в долину, но голов триста ушло.

Бригадир слушал всю историю молча. Потом сказал:

— Искать будем.

Собрался и ушел.

Мы с Мишкой тоже пошли…

Северный день сутками не измеришь, когда идет дождь. Кажется, все остановилось и будет так еще тысячу лет. Весь мир — из воды и комаров…

Как вернулись в стойбище — не помню. Единственное, что осталось в памяти, — запах раскисшей одежды, которую Неанкай тянула с меня через голову. И еще тепло оленьего меха у щеки…

Проснулся я совершенно пустой, даже себя не чувствовал. Так, снится что-то неизвестно кому, а меня нет. Лежал с открытыми глазами, может, час, может, два. Только потом увидел рядом Мишку. Лицо у него распухло, руки разбросаны. Левая чуть мне в нос не упирается. Кисть в ссадинах, на пальцах пятна крови.

И тут я все вспомнил. И горы, и дождь, и комаров. И как мы с Мишкой катились по песчаной осыпи. Хотели обойти отколовшихся оленей, полезли через сопку, а щебень от дождя, как лед. Я поскользнулся, ухватился за Мишку — и полетели! Меня почти сразу Ачар зацепил за кухлянку, а Мишка посыпался дальше. Все тянулось, как в замедленной съемке. Он докатился до уступа, под которым стонал разбухший Этчикун. Тогда я закрыл глаза, а когда открыл — Мишка сидел на уступе. Каким-то образом кисть его левой руки попала в расщелину. Словно в тиски. Это и спасло…

Глаза у Мишки были раскрыты, и взгляд блуждал по шкурам полога. Непонятный, страшный взгляд. Как в тот раз, когда геологи мимо проходили на вездеходе и завернули в гости. Мишка только услышал рев машины, опустился в мох и часа полтора сидел истуканом, на вопросы не отвечал.

Откинулась шкура полога, и я увидел улыбающуюся Неанкай. Она жила в яранге только с матерью, и два года назад меня поселили к ним. А этой весной приехал Мишка, ну и тоже сюда.

— Мясо кушать надо. — Неанкай поставила между нами отполированный временем деревянный поднос. Там лежали расколотые вдоль оленьи кости, с мозгом, свежие. Еще вяленые хариусы — те самые. Дымились лепешки и кусок оленины. Сбоку чашки — сахар, холмик соли и пачка «Беломора».

Неанкай исчезла и через секунду появилась с чайником в руках. Крышка на нем прыгала. Пристроив чайник поближе ко мне на кусок дощечки, включила «Спидолу».

Москва передавала утренний выпуск последних известий. Значит три часа дня. Я посмотрел на приемник. Неанкай перехватила взгляд и улыбнулась:

— Второй день спите. Камчеыргин велел много спать — оленей вернули.

— Камчеыргин велел, Камчеыргин сказал! — Во мне вдруг вспыхнуло раздражение. — Сами знаем, сколько спать! Ему бы так…

— Он сегодня пришел. — Неанкай удивленно посмотрела на меня. — Пригнал много оленей… Ты устал, кушай… Мишка, вставай!

— Лежит и лежит, значит, так надо! И не трогай его!

Неанкай низко опустила голову и торопливо расставила на подносе чашки. Обиделась. Зря я так… А что она с Камчеыргиным лезет? Сами не маленькие.

«…начнутся соревнования по хоккею с шайбой, — сказала диктор. — В этом сезоне первенство страны будут оспаривать…»

— Надо же, а там в шайбу играют! Сто лет не видел.

Неанкай вздрогнула и придвинулась ко мне.

— Кушай, — растерянно сказала она. — Много ходил, надо много кушать.

Она, наверное, по моему лицу поняла, что мы уйдем, хоть я еще ничего не соображал от усталости. Есть не хотелось, ничего не хотелось. Лежать бы так неделю. Месяц. Год.

И все же Неанкай заставила меня выпить чаю. Только тогда во мне проснулся зверский аппетит. Неанкай смотрела, как я уплетаю хариусов, мозг, мясо, и опять начала улыбаться. Решила, что знает все рецепты против усталости.

А Мишка все лежал, только глаза закрыл, и я не стал его трогать. Человек в трансе. Пусть спокойно полежит, очухается. Тогда и есть запросит.

Неанкай молча унесла поднос и чайник, закрыла полог.

Я опять растянулся на шкурах, закурил.

— К дьяволу собачьему все, — вдруг четко сказал Мишка. — Сматываемся завтра, пока не поставили где-нибудь повыше обелиск с надписью: «Здесь лежат не вкусившие жизни пастухи-герои Михаил Фомин и Анатолий Сергеев. Спите спокойно, мы вкусим за вас…» Если с утра двинуть, недели через полторы будем во Внуково. Представляешь, какова цивилизация: отсюда до Внуково всего-то неделя с хвостиком. А там…

Я слушал шелест дождя, шелест Мишкиного голоса. Кружились перед глазами рекламы, сопки, проспекты…

Эх, в «Сандуны» бы сейчас! Залезть на самый верхний полок и орать до изнеможения, до шепота: «Давай, давай!» А потом на кирпичи квасом! О-хо-хо… Благодать… И действительно, всего неделя.

— Пойдем. — Я сел. — Завтра!

— Точно! — сказал Мишка. — А чего тянуть? Сказано — отрезано!

…Зеленая вода стучала в резиновые бока лодки. Солнце пряталось за вершины сопок, стыли в небе перышки облаков. Над долиной висели сумерки. Скоро совсем темно будет — зима рядом. Вовремя плывем…

Первую остановку мы сделали в песчаном устье маленького ручейка. Тут окруженная кустами ольхи ютилась крохотная поляна. Кусты защищали от ветра, и на поляне было тепло и сухо.

Мы сложили из камней очаг, полазили в кустах за плавником, и через пять минут над нами закружил прозрачный дымок.

— Давай, чего там лопать, — сказал Мишка, пристраивая над очагом консервную банку с водой.

Я выложил кусок вяленой оленины, чай, сахар, лепешку.

— Это все? — Мишка замотал головой. — Свежего мяса и рыбы не мог прихватить?

— И за это скажи спасибо. Да и ружье у нас есть.

Мы отрезали по куску оленины и принялись жевать. Вообще-то вяленое мясо надо варить и довольно долго, но единственная посудина занята чаем. Ничего, и так сжуем. Очень неудобно было собираться в присутствии Камчеыргина, вот и сунул в рюкзак, что под руку попало.

— Бычий хвост! — сказал Мишка, ворочая челюстями. — Я читал, один тип в Австралии на пари слопал собственную машину за три года. Только масло из картера слил… Эх, гульнем по приезде! В «Метрополь» сразу…

— Не, сначала в баню, — возразил я.

— Брось, у меня ванна.

— В баню хочу. В «Сандуны». Имею право на прихоть?

— Ладно, — великодушно согласился Мишка. — Потом в «Метрополь». Ананасы будем есть, бананы и персики. А потом в Лужники, на шайбу. Каково?

— Не верится, Миш. — Я зажмурился.

— Эх, одичал ты тут совсем, — покачал головой Мишка. — Состоится, все состоится… Вот увидишь…

В ушах что-то тихонько щелкнуло, и сразу поплыло ровное жужжание.

— Вертолет! — Я поднял голову.

Интересно: у меня в ушах всегда раздавался щелчок, если тундровую тишину нарушал посторонний звук.

Вертолет летел вдоль долины, с верховьев реки, откуда мы плыли. Хрупкая стрекоза верещала высоко в небе.

— Ох ты! — Мишка запрыгал на поляне. — Четыре дня экономии!

Я не успел опомниться, как он схватил нож и, одним взмахом отполосовав от сапога кусок подвернутого раструба, швырнул его в угли. Резина захрустела, потянул жирный дым.

— Давай сюда! — закричал Мишка, размахивая руками.

Вертолет медленно пролетел над нами и растаял в белесом солнечном свете.

— Пижоны! — Мишка шлепнулся на песок. — Мужская северная дружба! Все для человека! Да если я…

— Успокойся, — смеясь, сказал я. — Разве с такой высоты заметишь? Специально искать будут и то… А они своим курсом идут, вниз смотреть некогда. Сентябрь — геологов вывозят.

— А мы, значит…

— Да брось, сами дотопаем.

Каменные осыпи постепенно стали раздвигаться и часа через три распахнулись далеко в стороны. Река вырвалась в широкую долину, разделилась на два рукава, потом еще — и пошла дробиться по бесчисленным рукавчикам.