Мария. А разве вы не видели наших крестьян — в это время они как раз удобряют поля навозом.

Бенджамин. Это вы о старике, который ничего не слышит?

Мария. А молодые парни сейчас не на пашне.

Бенджамин. Я окликнул его, но, по-моему, он не слышит. Я кричал изо всех сил. По-моему, он и не видит: я показывал ему кольцо… Это кольцо нашего капитана. (Садится к Марии.) Я так рад, что вы меня слышите! Меня зовут Бенджамин.

Мария. А меня Мария.

Бенджамин. Посмотрите, что я нашел. Мария. Что это?

Бенджамин. По-моему, окаменелость.

Мария. Окаменелость?

Бенджамин. Мы учили это в школе. Это был маленький зверек; он жил, когда еще не было людей — Адама и Евы…

Мария. И это все точно известно?

Бенджамин. О да, известно очень многое.

Мария. Откуда?

Бенджамин. То, что вы держите сейчас в руках, — это дно моря, которое когда-то покрывало наши страны, — древнего-древнего мира. Там жил этот маленький зверек, плавал в нем и умер и опустился на дно, которое за тысячелетия окаменело. Пришли ледники, потом опять растаяли, по крайней мере ненадолго: надо всем этим разросся девственный лес, появились обезьяны, люди — греки и китайцы — по крайней мере, ненадолго… Видите, какая это красивая штука? Осталась только форма.

Мария. По-моему, это была улитка.

Бенджамин. Может быть.

Мария. Ты даже не увидел улитки, маленький мой!

Бенджамин. У вас есть сын?

Мария. Да. Он умер.

Бенджамин. Это мы его убили?

Мария. Ты?

Бенджамин. Может быть, это мы его убили.

Мария. Они сказали: просто взрывной волной… Я хотела убежать в лес, выбежала на улицу. Он был у меня на руках, но улица вся горела. И вдруг у меня вырвало его из рук… Это все, что я еще успела увидеть.

Бенджамин. Может быть, это мы его убили.

Мария. Почему вы так смотрите на меня?

Бенджамин. Мы могли бы любить друг друга… Я еще не любил ни одной девушки.

Мария. Никогда?

Бенджамин. О, видел я их много и ужасно радовался, когда некоторые из них садились в тот же трамвай или останавливались перед той же витриной — может быть, из-за меня. Нет, видел я их много! И я часто ходил гулять, вот как сейчас: я очень любил весну, — но всегда один. Так много видишь, когда бродишь один, так много слышишь…

Мария. Да-да…

Бенджамин. Родники…

Мария. Да-да…

Бенджамин. И все полно какого-то ожидания… Я часто садился — вот как сейчас — и курил трубку, как взрослый, и о чем только не думал… А еще когда лежишь на спине, положив руки за голову, и в небе плывут облака… Я иногда уходил далеко-далеко, наугад, по полям, куда глаза глядят… А весной бредешь по лесу, между стволами сплошное небо, синева, ветер, — с вами такое бывает?

Мария. Что?

Бенджамин. И все полно какого-то ожидания… особенно весной…

Мария. Да, это мне знакомо.

Бенджамин. Я еще ни разу не сидел с девушкой, вот как сейчас. После школы сразу началась война, я стал летчиком… (Разглядывает свою каменную находку.) По-моему, мы могли бы полюбить друг друга.

Появляется Герберт, солдат и учитель с завязанными глазами.

Герберт. Вот здесь.

Солдат. Особо опасный?

Герберт. Стрелять в грудь.

Солдат. Обыкновенный предатель…

Герберт. Огонь по команде.

Солдат уходит.

И запомните одно…

Учитель. Что меня сейчас расстреляют. Я знаю.

Герберт. Запомните одно: если вы закричите, никто вас не услышит.

Учитель. Я не закричу.

Герберт. Если вы сохраните поразительную выдержку, все равно никто мне не помешает, потому что никто ничего не увидит.

Учитель. Стреляйте!

Герберт. Стрелять будут только по моему приказу.

Учитель. Чего вы еще хотите? Я все подписал с завязанными глазами. Чего вы еще хотите?

Герберт. Чтобы вы узнали, что вы подписывали с завязанными глазами, — только и всего.

Учитель. Я не хочу этого знать.

Герберт. Хотите вы или не хотите.

Учитель. Стреляйте!

Герберт. Господин учитель!

Учитель (поворачивает голову). Кто со мной говорит?

Герберт. Поймите одно: вы стоите здесь не на знаменитой картине, которую показывают ученикам, и за вами не золотой фон, а яма — без надежды, что кто-нибудь вас увидит.

Учитель. Кто со мной говорит?

Герберт. Поймите одно: ваша смерть… никто о ней не узнает, никто не изобразит ее на холсте, никто не будет восхищаться ею в галерее. Вы умираете не по законам прекрасного — передний план, центр, фон, освещение…

Учитель. Зачем все это?

Герберт. Зачем?

Учитель. Да, в эту минуту — зачем?

Герберт. Поймите одно: в ту же самую минуту, когда вас расстреляют, крестьяне будут разбрасывать навоз на полях, птицы будут петь, солдаты будут есть из своих котелков и сквернословить, государственные деятели буду выступать по радио, я закурю сигарету, а другой будет сидеть на солнце и ловить рыбу, девушки будут танцевать, или вязать, или мыть посуду, бабочки будут порхать по лугам, поезд будет продолжать свой путь без малейшего толчка, а кто-то будет сидеть на концерте и бурно аплодировать. Ваша смерть, господин учитель, — это уже решенная мелочь: ее вообще не заметят на холсте жизни…

Учитель. Откуда вы меня знаете?

Герберт. По школе, господин учитель.

Учитель. Кто вы такой?

Герберт. Вы могли бы узнать меня. У вас было достаточно времени. Но я знаю, человек-то для вас как раз ничего не значит. У вас это называется гуманизмом…

Учитель. Ради Бога, кто вы?

Герберт. Ваш ученик. (Подходит к нему.) Я сниму у вас повязку с глаз, чтобы вы смогли убедиться, кто я такой. (Срывает повязку.)

Учитель. Герберт?!

Герберт. Не сомневайтесь ни секунды в том, что вас расстреляют.

Учитель. Герберт, это ты?

Герберт. Я покажу вам то, чего вы нам никогда не показывали: реальность, пустоту, ничто…

Учитель. Я тебя не понимаю.

Герберт. Потому вы здесь и стоите.

Учитель. Почему?

Герберт. Ваша казнь будет абсолютной. Мы расстреляем не только вас, но и ваши слова, ваши мысли — все, что вы называете величием духа, — ваши мечтания, ваши цели, ваши взгляды, которые, как вы видите, оказались ложью… (Поворачивается к солдатам.) Зарядить ружья! (Снова учителю.) Если бы все, чему вы нас учили, — весь этот гуманизм и так далее, — если бы все это было правдой, разве могло бы случиться, чтобы ваш лучший ученик стоял вот так перед вами и велел расстрелять вас, своего учителя, как пойманного зверя?

Учитель. Возможно, я и сам не знал, насколько было верно все то, чему я учил людей всю жизнь; сам не до конца верил в то, что говорил…

Герберт. Это, конечно, возможно.

Учитель. О, я понял смысл этого совпадения… Потому что, в сущности, не случайно, но именно ты, Герберт, именно ты совершаешь это преступление.

Герберт. Да, не случайно.

Учитель. Я часто говорил о судьбе, в первый раз я в нее верю!

Герберт. Но это и не совпадение.

Учитель. А что же?

Герберт. Я сам вызвался сделать это.

Учитель. Ты?

Герберт. Я.

Учитель. Почему?

Герберт. Почему… Помните то утро, когда мы пришли к вам в учительскую… Речь шла о свободе духа, которой вы нас учили… Мы принесли вам учебник и сказали: вот этих и вот этих типов мы учить не будем… Да, мы вам угрожали. Мы у вас на глазах вырвали страницы, которые считали лживыми. А что сделали вы?

Учитель. Я же не мог защищаться.

Герберт. Что вы сделали?

Учитель. У меня была семья. Тогда еще была…

Герберт. Вы объясняете это семьей, а мы — трусостью — то, что нам тогда открылось. Вы восхищались мужеством в стихах наших поэтов, о да, и это я тогда заварил все это глупое дело — я хотел показать своим товарищам, что такое на самом деле величие духа, которого у них не было и которое они потом называли трепотней, идиоты. И куда же оно делось, это величие? Дух сдался! Мы стучались в дверь, а за ней была пустота. Какое разочарование! Товарищи-идиоты были правы. Все это была трепотня — все, чему нас учили.