Священник. Он очень даже реален.
Капитан. Знаешь, отец, по-моему, надо было жить совсем по-другому, во всяком случае, нам с Дженни… Наша настоящая жизнь — вот в этом она и есть в конечном счете — во взгляде ребенка, держащего игрушку, в дуновении ветра, ласкающего деревья, в игре бесконечных вод, текущих по камням… Почему мы не жили по-другому?
Священник. Не знаю.
Капитан. У меня вдруг такое чувство, отец, что существует совсем другой мир… родина, которая нас не разделяет! У кого ее нет повсюду — у того ее нет нигде. Не то чтобы все заодно — я не это имею в виду. Нельзя быть братом другим людям, если ты отрекся от самого себя… У меня такое чувство, что существует родина, которую надо найти… родина, которая проходит через всю землю… (Вдруг разражается смехом.) Надо было жить иначе… Я говорю так, как будто я уже мертв.
Входит ефрейтор с обугленными поленьями и кладет их на пол.
Священник. Вот это хорошо! Нам нужно печь много хлеба…
Ефрейтор опять уходит.
Что же ты медлишь?
Капитан. Ты все время говоришь, что нам нужно печь много хлеба и, если мы так и будем печь, это Бог знает сколько будет продолжаться — все печь и печь… А откуда, кстати, у тебя столько зерна?
Священник. Да-а, зерно…
Капитан. Откуда оно?
Священник. Наверное, за счет живых.
Капитан. Они будут голодать?
Священник. Это зерно, которое можно было бы посеять за все эти годы на полях сражений. Оно погибло на войне. Поэтому оно наше.
Капитан. Я тебя не понимаю.
Священник. Просто я себе так это представляю.
Капитан. Как ты думаешь, отец, Дженни тоже будет голодать? И детишки? Они же не виноваты! Ведь они не виноваты!
Возвращается лейтенант.
Лейтенант. Я нашел родник.
Священник. Вот это хорошо… Лейтенант. Теперь нам нужна кружка…
Священник. Кружка у мальчика.
Лейтенант уходит.
Славные ребята…
Капитан. Как ты, собственно, сюда попал?
Священник. Это было давно.
Капитан. Когда?
Священник. В последнюю войну, перед этой. Я был солдатом…
Капитан. И ты тоже…
Священник. У меня была невеста, а я был солдатом. Господи, как молоды мы были! Она сказала, что будет ждать меня, пока я не вернусь, и я до сих пор считаю, что она была красавицей. Она махала мне красным платком, какие у нас носят крестьянские девушки. Больше я ее не видел.
Капитан. Почему?
Священник. Мы прибыли на фронт, я был ранен, потом попал в плен. Три года был в плену… А девушка все была мне верна, даже когда решила, что я погиб. Позже, когда я вернулся домой, я узнал, что она давно уже в монастыре. Не знаю, дошел ли до нее слух, что я вернулся. Мы хотели быть крестьянами, как наши родители. Я не знаю даже, жива ли еще моя невеста. Здесь я ближе к ней, чем где-либо.
Капитан. В монастыре…
Священник. Да, это всегда был очень тихий монастырь… Тогда в нем жил один-единственный монах, больной русский. Мы вместе сделали алтарь — сейчас его опять засыпало. По воскресеньям он пел крестьянам… Мы помогали им убирать урожай, носили усопших на кладбище, делали свечи… У нас были две свои козы. А потом мы похоронили и его, и крестьяне пели для него как умели… Двенадцать лет я был здесь один, пока не настал тот вечер.
Капитан. Какой вечер?
Священник. Много недель подряд мимо монастыря шли чужие танки, заходили солдаты, проверяли погреба и уходили… Однажды утром деревню подожгли, а вечером они привели двадцать одного заложника, и все случилось очень быстро: их поставили перед могилой — стариков, женщин, детей… Они пели, до тех пор, пока не был расстрелян последний.
Капитан. Ты сам это слышал, отец?
Священник. Меня заставили поклясться, что я этого не слышал.
Капитан. И ты поклялся?
Священник. Да.
Капитан. Почему?
Священник. Испугался. Он считал до десяти. Когда дошел до семи, я испугался. И поклялся. А потом они вернулись и сказали: мы больше не верим клятвам!
Капитан. И не без основания…
Священник. Так вот и меня расстреляли.
Капитан. А дальше?
Появляется Карл — самоубийца.
Карл. Это я расстрелял их. Я сделал это по приказу… Они его не замечают.
Капитан. Дальше!
Священник. Это не скоро кончится. Даже среди мертвых многие все еще думают о мести. Наверное, это не скоро кончится — пока ничего больше не останется.
Капитан. Что ты хочешь этим сказать?
Священник. Я хочу сказать — пока ничего больше не останется от всех этих ужасов.
Капитан. Ты говоришь так, будто они виноваты в том, что с ними так расправились, и будто они должны за все расплачиваться!
Священник. То, что мы стали их жертвами, еще не значит, что мы были хорошими людьми.
Капитан. А те, кто это сделал?
Священник. Пусть каждый думает о своих собственных грехах.
Капитан. Ты хочешь сказать, что прощаешь убийц?
Священник. Я не судья, друг мой, я даже прощать не могу. Я боялся, как и многие другие. Я буду ловить рыбу как умею, буду печь им хлеб, пока они просят — пока они во мне нуждаются…
Капитан. И зачем все это?
Священник. Наверное, мы все будем здесь до тех пор, пока не узнаем жизнь, которую могли бы вести вместе друг с другом. До тех пор мы будем здесь. Это покаяние — наше проклятие и наше спасение.
Карл (подходит ближе). Это я их расстрелял. Я сделал это по приказу…
Они его не замечают.
Капитан. Я понял, отец. Но я не знаю, как мне это сказать моим ребятишкам — они же такие еще маленькие.
Священник. А что тебе им говорить?
Капитан. Бенджамин… Он хотел стать поэтом! Он сказал мне это в последний вечер, когда я в первый раз с ним заговорил. Как ты думаешь, он стал бы поэтом?
Священник. Многое могло бы стать…
Капитан. Так как же мне им это сказать: что там, где мы находимся, — это уже смерть… Они к этому не готовы — они же еще не жили.
Слышно пение.
Карл. Опять они поют!.. (Падает на колени.)
Капитан. Кто это такой?
Священник. Все дороги приводят его сюда… Это Карл, молодой человек, который ищет свою мать.
Карл (кричит). Это я их расстрелял, я, я!
Священник. Я это знаю, Карл… Здесь есть женщина, которую ты расстрелял; она говорит, что она твоя мать.
Карл. Этого не может быть!
Священник. Хочешь увидеть ее?
Карл. Мою мать?
Священник. Хочешь увидеть ее?
Карл. Как же это может быть…
Священник. Все матери едины, Карл… Все матери едины… Хочешь увидеть ее?
Карл (закрывает глаза руками). Господи!
Картина шестая
Мария одна.
Мария. Может, весна уже пришла… С деревьев каплет — это тает снег, потому что солнце согревает землю. Оно светит не везде; за лесами еще длинные тени, там прохладно и влажно, под ногами прелая листва прошлых октябрей. Но небо — о, между стволами повсюду небо, море синевы… А вот бабочка… Ты ничего этого не видел, маленький мой, потому я тебе и говорю: как прекрасна земля, особенно весной — повсюду журчанье, темные пашни жаждут света, люди удобряют их навозом, от лошадей идет пар. Ты ничего этого не видел… У влюбленных в волосах запуталось солнце, как расплавленное серебро. Вечер теплый-теплый, и можно слышать птичий гомон и чувствовать воздух, и тревогу набухших почек, и даль полей… Ты умер, мой мальчик, так и не увидев ни одной почки, ни одной птички, вспархивающей у нас из-под ног, не увидев даже вороны, летящей над бурой пашней… Потому я тебе и говорю: как прекрасна земля, особенно весной — повсюду журчанье, это тает снег, потому что солнце согревает землю…
Появляется Бенджамин.
Бенджамин. Вы не можете сказать мне, где мы? Я был летчиком… Я не встретил ни одного человека, не у кого даже спросить. Они нас сбили: глубокой ночью, в дождь. Да. И вот мы не знаем, где мы… Ах, да…
Мария. Почему вы вдруг замолчали?
Бенджамин. Вы правы.
Мария. В чем?
Бенджамин. Наверное, мы враги…
Мария. Мы же не знаем друг друга.
Бенджамин. Я так рад, что вы здесь! Когда я пробирался по полям — чудесный день, рыжеватые пастбища, последний снег в тени, лошади, бурая пашня, глотающая солнце, голубой день, как из яркого стекла, радостный день, видит Бог, — а мне все казалось — я бреду по Марсу; ничто меня не радует.
