— Спасите, я не виноват! Не трогайте меня! Не трогайте!

Этот душераздирающий вопль умалишенного оборвал воспоминания и вернул меня к действительности, которая ужаснее небытия.

Ходжа не хвастал, когда говорил, что на этом деле у него поседела борода. В его зиндане все было продумано до мелочей, даже освещение, — не настолько светлое, чтобы узники могли разглядеть друг друга, но и не настолько темное, чтобы они не видели ничего и оставались наедине со своими мыслями. При таком освещении и самая обычная тень, которую отбрасывали предметы, казалась ужасным чудовищем.

Люди, верившие, подобно мне, в злых духов, не могли не испытывать здесь чувства страха… Я понимал, что меня окружают такие же, как я, несчастные, расположившиеся в самых причудливых позах, — кто свернулся калачиком, кто лежал, широко раскинув руки и ноги, а иные сидели, прислонившись к стене, безмолвно обхватив головы, — но в каждом мне чудился затаившийся див… Как ни старался я трезво обдумать свое положение, ничего не выходило. Сердце гулко стучало, лоб покрывался липкой холодной испариной, все тело била мелкая, частая дрожь…

— Ака Мирзо, — подал голос Гиясэддин, — петухи уже кричат, значит миновала полночь?

Бас в ответ тяжело вздохнул, а через минуту стал читать стихи:

В ночь разлуки, кто ответит, сколько до утра осталось?

Верно, тот, чье сердце сразу в плен любви навек попалось.

Кто же обо мне расскажет той, кто мной пренебрегает,

Нашу дружбу отвергает? Но душа истосковалась.

Приходи! Зову тебя я. Приникаю я губами

К той тропинке, по которой иногда тебе ступалось.

Образ твой надежды дарит, пусть хоть маленькую малость.

Только ждать тебя терпенья у меня уж не осталось…

Стихи эти, хоть я в те годы плохо понимал их смысл, оказали на меня чудотворное воздействие. Ака Мирзо читал проникновенно, успокаивала сама музыка слов, чеканный ритм строк. Не я один поддался их очарованию: кто-то громко произнес:

— Хорошо, брат! Говоришь, будто читаешь в моем сердце!

— Э, милый, спи, — ответил бас. — И я ведь безумствую — разве здесь звучать стихам Саади?

Пауза на этот раз была недолгой, Гиясэддин снова нарушил тишину.

— Ака Мирзо, — сказал он, — все равно нам не спится, спят вместо нас наши стражники. Рассказали бы, как попали сюда… Вы обещали…

— Что рассказывать! Лучше ничего не рассказывать, — вновь вздохнул бас. Вздохом откликнулся и его собеседник.

— Судьба моя, кажется, близка судьбе этого юноши, — заговорил бас после недолгого молчания. — Тот человек, что привел его сегодня сюда, друг моего врага. Его зовут Ахрорходжа… Не так ли?

Вопрос был обращен ко мне, и я тут же ответил:

— Да, Ахрорходжа…

— Он самый, подлец Ахрорходжа! — сказал бас, подтверждая мои слова.

Я превратился в слух, стараясь понять, отчего моя судьба близка его судьбе и откуда он знает Ахрорходжу.

РАССКАЗ АКА МИРЗО

Отец мой был по натуре отшельником, не обременявшим себя мирскими заботами и печалями. Он работал уборщиком в медресе Турсунджана, где ему выделили худжру — небольшую келью, темную и сырую; однако последнее его не трогало. Он весело говорил:

— Работа и крыша над головой у меня есть, хлеба насущного хватает, а что еще человеку надо?.

Мать моя умерла рано, и отец всю любовь свою отдал мне, пятилетнему малышу. Сам неграмотный, он мечтал увидеть сына образованным и покупал мне самые дорогие, красиво оформленные, каллиграфически переписанные книги, — вместе с обязательным в школе Кораном, сборники стихов Хафиза Ширази, Мирзо Белиля, Физули и Навои; не скупился он и на подарки учителю.

— Я слеп, будь зрячим ты! — любил повторять отец.

Часто вечерами он зажигал лампу, открывал Хафиза или еще кого-нибудь из поэтов и просил читать вслух. Стоило мне допустить малейшую ошибку, — он тут же останавливал.

— Неправильно! — говорил он. — Нужно читать «боди шурта» — «попутный ветер», а ты читаешь «боди шарта» и получается бессмыслица.

Тонет судно. О, ветер попутный, верни нас назад,

Может быть, еще раз мы увидим любимой глаза…

Я удивлялся его познаниям и старался читать внимательнее.

Но отец умер, и я остался сиротой. Правда, были у меня дальние родственники, они жили в Гиждуване и приглашали перебраться к ним. Я отказался, чтобы продолжать учение, и зарабатывал на жизнь профессией отца… Однажды летом один товарищ уговорил меня поехать в Гиждуванскую волость; там в мечети местечка Гишти он стал имамом, а я — муэдзином^[29].

Как-то сидел я над книгой и вдруг услышал приятный женский голос, окликнувший меня. Передо мной стояла девушка… Нет, не обыкновенная девушка, а будто спустившийся с неба ангел, заблудившаяся пэри из сада Ирама^[30] стояла передо мной!..

— Что прикажете? — пробормотал я, ослепленный ее красотой. Черные волосы, черные глаза, черные брови и грация… О такой еще никто не сказал лучше Бедиля:

В озорном ее взгляде — кокетство и во взлете бровей — кокетство, —

Это ливень кокетства, с боже, коль кокетству кокетство — соседство.

Лицо — роза, стан — кипарис, гибкая, как тростник, говорливая, как ручеек…

— Ака мулло, долго еще до вечернего намаза? — пропела она своим соловьиным голосом.

— Вечерний намаз?.. Как захотите, — пробормотал я, растерявшись. — Для чего он вам?

Девушка смутилась, прикрыла лицо краем головного платка.

— Мне нравится ваш голос…

— Хоть сейчас! — воскликнул я, совсем потеряв голову. — Хотите, сейчас начну звать на молитву?

Девушка рассмеялась и убежала. Изумленный, я никак не мог прийти в себя и чуть не пропустил заход солнца — время вечернего намаза…

Любовь не спрашивает, кто ты и чем ты занимаешься, даже к муэдзину приходит она. Я влюбился в ту пэри, в конце концов женился на ней и остался в Гишти, в доме любимой. Отец ее был зажиточным дехканином, и мы не испытывали нужды, жизнь наша протекала счастливо. Помню, как я играл на танбуре и пел, как жена подпевала, а тесть подыгрывал на дойре; я сам сочинял стихи и напевал их жене. Райские сады были для меня там в те дни…

Но недаром говорят, что счастью сопутствует несчастье: эпидемия холеры осиротила меня. Я не мог оставаться больше в Гишти и бежал куда глаза глядят, не разбирая дорог. Подобно Меджнуну, скитался я по земле, пока не притупилась боль и я не осел в Бухаре.

Я уподобился своему отцу, повел такой же отшельнический образ жизни, поселившись в тесной худжре на втором этаже караван-сарая Хамдамчи, где исполнял обязанности писца. Я должен был аккуратно заносить в специальную тетрадь доходы и расходы хозяина — занятие нетрудное, тем более, что караван-сарай был не ахти как велик и постояльцев в нем было не так уж много. Правда, Хамдамча еще давал и деньги в рост, и вести счета он поручал опять-таки мне, но на все дела у меня уходило не больше двух часов в день. Остальное время я посвящал книгам. Друзей и приятелей у меня почти не имелось, а те, что были, знали мой характер и старались обходиться без меня. Особенно во время террора против джадидов, когда город кишмя кишел шпионами, — я предпочитал сидеть в своем углу.

— Слово — серебро, молчание — золото, — сказал мне один из моих друзей, знавший мой острый язык и опасавшийся, как бы я не сболтнул лишнего. — Эмиру достаточно клеветнического доноса, чтобы расправиться с человеком…

Но я и сам понимал это.

Однако остаться в стороне от событий мне не удалось. Когда началась революция, я занимался переписыванием произведений Саади, заучивал наизусть стихи из его «Гулистона» и «Бустона».