— Ахрорходжа родственник моей матери. Сейчас, кроме него, у меня никого нет.

— В детские дома не ходил?

— Я не знаю, что это такое.

— Новое правительство открыло дома, куда собирает всех сирот и бездомных детей. Разве ты не слышал?

— Нет, я боюсь таких мест, у меня же есть дядя…

— Дядя! — желчно рассмеялся Ходжа. — Побудешь здесь, сразу станешь и умнее, и храбрее. — Он отвернулся от меня и, похлопывая камчином по голенищу ичигов, задумался.

— Я не сумасшедший! — сказал я на этот раз требовательным тоном. — Развяжите меня, а то буду кричать, придут красные аскеры, большевик придет!..

— Большевик?! — Ходжа приподнялся с подушки и сел. — Ты слышал и про большевиков и красных аскеров?

— А что, если слышал? Не делайте мне зла, иначе пожалеете!

— Я?! — Ходжа отрывисто засмеялся и, испытующе оглядев меня, сказал:

— Ты сосунок! Кто попадает ко мне, целым не выбирается. Если дорога тебе жизнь, положись на судьбу! Раз хвачу камчином по дурьей твоей башке, сразу запляшешь, а после второго раза — сдохнешь, как собака, и никто о тебе не вспомнит и не спросит. Потому что здесь сумасшедший дом. С-ума-сшедший! Понял?

Мурашки пробежали у меня по телу.

— Но вы же знаете, что я не сумасшедший. За что же меня так? Чем я провинился перед вами?

— Эй, ахмак^[15]! — сказал Ходжа. — Откуда тебе знать, сумасшедший ты или нет? Лучше…

Но он не договорил что «лучше», — за дверью послышались шаги. Ходжа заговорил другим, с нотками участья, тоном:

— Если есть у тебя счастье, ты поправишься, бедняжка…

В комнату вошел слуга.

— Где твой брат? — спросил у него Ходжа.

— Вот…

В дверях стоял здоровый, как медведь, мужчина.

— Отнеси этого угнетенного раба, — чуть приметно усмехнувшись, приказал ему Ходжа.

— Слушаюсь! — ответил «медведь».

Не обращая внимания на мои стоны и вопли, он легко, словно пушинку, поднял меня, прижал к могучей груди и, перед тем как выйти, спросил у Ходжи:

— Раздеть? На шею тоже одеть цепь?

— Нет, — ответил Ходжа, поднимаясь. — Пока только на ноги, а там посмотрим.

— Хорошо, — сказал «медведь» и потащил меня под навес к сумасшедшим. Я словно оцепенел, хотел кричать — пропал голос, вырываться не хватало сил, да и, как говорится, «земля была тверда, а небо высоко», — никто бы не услышал меня, не помог бы, потому что слишком высоки и недоступны были стены этого злосчастного и злодейского дома.

Я еще почувствовал, как меня бросили в угол, на сырую землю, и тут же, закатившись в беззвучном плаче, потерял сознание… Очнулся я от холода на лице. Кто-то сидел рядом и брызгал мне в лицо водой. Это был «медведь», улыбавшийся в полутьме.

— Благодари бога, безумец, — сказал он, — теперь ты быстро поправишься. Когда тут теряют сознание — это хороший признак. Помолись теперь и можешь спать спокойно.

«Медведь» ушел, а я забился в угол, сжался в комок, обхватил голову руками и только теперь почувствовал, что на ногах у меня оковы. Трудно сказать, сколько я просидел так, но вдруг скорее ощутил, чем увидел, что ко мне кто-то приближается не то ползком, не то на четвереньках. Я поднял голову, перед глазами у меня заплясали круги, перехватило дыхание, я неистово закричал:

— Спасите! Убивают!

Темная фигура отпрянула назад. Из противоположного угла раздался густой бас:

— Ну и глупец ты, Гияс! Говорил тебе, не ходи, нет, все-таки пошел.

Другой голос ответил:

— Хотел узнать, как он себя чувствует, утешить его хотел.

— Утешить! — сердито прозвучал бас. — Утешения безумца — пытка здоровому.

Кто-то сказал: «Правда!», тоненький голосок захихикал, затем все стихло. Неведомо отчего страх покинул меня, и вся горечь обиды вылилась в слезы. Я долго плакал, пока совершенно не обессилел. И подумалось мне о том, что вот здесь, под этим навесом, должно быть немало было выплакано слез, немало безутешных в своем горе людей побывало здесь, орошая землю этого зиндана слезами; но от них не осталось и следа… Вот так же никто не услышит и не пожалеет меня.

В молчании медленно и страшно тянулось время. Потом вновь послышался бас:

— Ты еще не спишь, Гиясэддин?

— Не спится. Сердце горит по несчастному.

— А у кого должно гореть за тебя? Сердца этих безумных?

— Да, да! Верно сказал, отлично сказал! — вмешался неожиданно тоненький голосок. — Наши сердца, сердца безумных будут гореть! Погорят-погорят и превратятся в пепел. Пепел закружит ветром, пеплом засыплет глаза Ходжи. Ходжа ослепнет и возьмет в руки палку. А я, придет счастье, возьму жену. Я женюсь на жене эмира Саид Алим-хана… Сам эмир убежал, а жены остались одни, олган-олганники^[16]. За три горячих лепешки и одно яйцо, говорят, можно взять жену. Ур-ра! Яшасун хуррият, адолату мусоват^[17] — пропел он и захлопал в ладоши.

— Ур-ра! — поддержал другой голос, потом раздался хриплый смех, потом кто-то зарыдал…

— Никто не спит, — сказал бас. — Все мучаются. И без того тут не место для покоя… Но я скажу одну вещь, Гиясэддин, поверь мне, что иногда слезы лучше смеха. Они уносят из сердца часть нашего горя. Когда у человека портится кровь, ее выпускают, и человеку становится легче. От слез — тоже. Если человеку тяжело и от печалей разрывается сердце, ему лучше выплакаться. Поэтому и мне хочется плакать, рыдать и кричать… Но я вспоминаю слова поэта:

С тобою разлучен, опять рыдаю я

И оглушаю дальние края.

Мой плач навзрыд, когда густеет ночь,

Уносит вновь покой соседей прочь.

Но долго ль мне в тоске главу склонять?

И о тебе далекой вспоминать?

В какой из дней, увидевшись с тобой,

Взор прояснится, заблистает мой?

Неожиданно громкий хохот одного из сумасшедших прервал чтение стихов. Отсмеявшись, сумасшедший исторгнул невероятно дикий вопль и затих.

Слушая спокойную речь баса, попав под обаяние стихов, я было забылся, но этот вопль и этот хохот снова вернули меня к действительности, бросили в лихорадочную дрожь.

— Брат, не бойся закованных в цепи безумцев, — сказал Гиясэддин, почувствовав мое состояние. — Они сами страдают и не обидят тебя. Ты бойся тех, кто бросил нас сюда.

— Я не сумасшедший, я здоров, — ответил я.

— Знаю, — сказал бас, — знаю, брат. Если ты не сумасшедший, то станешь им! Трудно здесь не сойти с ума. И я почти…

— Нет, я не сумасшедший, я совсем здоров! Меня оклеветали, я жертва…

— Губы твои еще пахнут молоком, — иронически ответил бас. — Кто тебя оклевещет, за что? Были причины оклеветать Гиясэддина, есть основания клеветать на меня… Я был свидетелем их преступлений, они знают, что пока я буду ходить по земле, им не будет покоя. Они нашли повод объявить меня сумасшедшим и уверили в этом людей. Язык у меня острый, говорю все, что думаю. А это, сказали они, признак безумия… И теперь я сам порой сомневаюсь: уж не сошел ли я действительно с ума? Страшно здесь… Но умею взять себя в руки, болтаю с Гиясэддином, смеюсь и плачу, мешаю спать другим, потому что так нужно… Так изгоняешь из сердца печаль… С Ходжой говорить бесполезно… И ты не печалься, брат, держись! Если не хочешь разговаривать, плачь и кричи — на это ты имеешь все права, никто тебя не осудит.

Он помолчал, потом спросил:

— Тот, кто тебя привел сюда, — кто он тебе?

— Дядя, — ответил я.

— Все сделал он, — уверенно сказал бас. — Я видел его, он несколько раз бывал тут, у Ходжи…

— Но за что? — спросил я, обращаясь к себе и к своим собеседникам и не веря услышанному. Чем я мешал дяде?

— Значит, чем-то мешал…

Я задумался.

Я вызвал перед мысленным взором одну за другой картины моей жизни…