— Кончилась ночь, кончаются страдания бедняков. Советское правительство Бухары поможет труженикам, остатки контрреволюционных элементов постепенно будут уничтожены. Я работаю в Центральном Комитете партийного объединения^[41]. Мне поручили заниматься молодежью. Мы открываем школы, будем направлять молодежь на учебу в Ташкент и в Москву, дела теперь пойдут хорошо…

— Вчера, — заговорила мать Гиясэддина, — один наш сосед сказал, чтобы такие, как мы, не зазнавались, чтобы помнили, кто мы на самом деле, потому что, хотя и революция и правительство новое, но все в руках стоящих людей, — так сказал он, — в руках старых чиновников… и даже среди Назиров есть их друзья… Мне страшно стало, вот я и хочу попросить Гиясэддина, пусть лучше не ходит в школу, не торопится, пусть пока поработает у своего цирюльника учеником, посмотрим, что и как будет дальше!..

Халимджан внимательно и серьезно слушал.

— Не придавайте такого значения словам соседа — сосед, очевидно, враг Советской власти, — сказал Халимджан. — Если и затесались в наши ряды чужие нам люди, то не сегодня-завтра мы разоблачим их. Однако Назиры наши и основная масса служащих — люди преданные. Советское правительство Бухары — правительство бедняков и тружеников. Во главе нашего партийного объединения стоят люди опытные, свои, прошедшие длинный путь революционной борьбы. Таких людей много и в правительстве… С другой стороны, правда, сильна и контрреволюция, она старается запугать людей, потащить их за собою. Но вы не волнуйтесь, пусть Гиясэддин учится, пусть учится и Малахатджан, пусть она посещает женский клуб.

Мать пожелала Халимджану добра и благополучия и попросила его помочь в воспитании сына. Халимджан обещал.

Через неделю Гиясэддин прибежал из школы сияющий и радостный, горячо расцеловал мать.

— Поздравьте! — сказал он. — Меня сегодня в комсомол, в члены молодежного партийного объединения приняли, дали членскую книжку! Вот она!

Мать не знала значения слов «комсомол», «партийное объединение», не могла понять, что за книжку показывает Гиясэддин, но обрадовалась за сына, воздела руки, моля бога ниспослать ему счастье.

— В квартале Кафши Олак, — сказал Гиясэддин, — открылся женский клуб, там учатся женщины и девушки, изучают разные науки и ремесла. Пусть Малахатджан завтра пойдет туда.

— Довольно с нас и того, что ты учишься, — сдержанно ответила мать. — А Малахат пусть занимается по хозяйству.

— Нет, она должна пойти в клуб, — возразил Гиясэддин. — Халимджан-амак так сказал!

— Нельзя! — покачала мать головой.

— Пойду! — подала вдруг голос сама Малахат. — Соседская дочь ходит, а чем же я хуже нее?

— У дочери соседей своя дорога, у тебя — своя!

— Нет, нет и я буду ходить!

Уговоры матери не помогли, Малахат все-таки пошла учиться. В судьбе бедной женщины все перевернулось: в последнее время жизнь стала задавать ей так много вопросов, что ответить на них было просто невозможно. Не успела она еще примириться со своевольным поступком дочери, как Гиясэддин принес новую весть.

— Сегодня четверых из нас вызвали в Центральный Комитет… в контору молодежного объединения, — объяснил он, увидев на лице матери недоумение. — Сказали, что нас отправят в Ташкент на комсомольские курсы. Мы все согласились и через два-три дня поедем в Ташкент.

— Что, что? В Ташкент?

— Да, мамочка, в Ташкент! Это совсем ненадолго, всего на три-четыре месяца…

Мать вздохнула.

— Что мне сказать тебе? Сам ты разве не видишь, какие времена? Говорят, опять будет война, инглис^[42], говорят, придет, Большевика будет убивать, а ты в Ташкент едешь!

— Ничего не случится! — спокойно возразил Гиясэддин. — Это опять мутят воду контрреволюционеры. Откуда здесь возьмутся англичане? Да и как им справиться с Большевиком? Ведь Большевик — это весь народ. Больше не быть нам в руках угнетателей, мамочка, не бойтесь!

— Дай бог, чтобы было так!

Три дня проплакала мать, собирая сына в дорогу.

Гиясэддину с товарищами не терпелось сесть в поезд. Неожиданная поездка в Ташкент представлялась им большим праздником.

После шестимесячной учебы и возвращения в Бухару Гиясэддина назначили заведующим отделом городского комитета комсомола. В его обязанности входила работа с учащейся молодежью, организация пионерских отрядов и руководство ими.

Работа захватила Гиясэддина, увлекла, он редко стал бывать дома. Первые пионерские организации были созданы в пионерских домах и при школах-интернатах. Если приходилось сталкиваться с той или иной трудностью, Гиясэддин неизменно обращался к Халимджану, и Халимджан-амак охотно помогал ему советом, подсказывал наиболее разумное решение трудного вопроса, а иногда и нажимал на некоторых волокитчиков… Так было, когда шили пионерам форму. Халимджан-амак помог пробить стену равнодушия в Назирате просвещения, и Гиясэддин, уже отчаявшийся, получил для своих пионеров триста рубашек-полурукавок, триста коротких штанишек и триста тюбетеек.

Пионеры прошли по улицам Бухары под развевающимся красным знаменем, с барабанным грохотом, поражая горожан своими стройными рядами. Их провожали изумленными либо радостными взглядами. Встречалось немало и злобных, но о них в такой день не хотелось думать.

Вскоре Халимджана командировали по важным делам в Восточную Бухару. Уезжая, он похвалил Гиясэддина за работу, велел не зазнаваться, а потом, как бы между прочим, сказал:

— Мать жаловалась, что дома редко бываешь. Это нехорошо, ты ведь сейчас самый старший в доме.

Халимджан-амак был прав.

Гиясэддину действительно не мешало бы больше знать о том, что творится дома. Проводив Халимджана, он забежал с вокзала домой, прилег отдохнуть. Тянуло ко сну. Мать подсела рядом, осторожно сказала:

— К сестре твоей, к Малахатджан, сосед сватался.

— Какой сосед? Не знаю такого, — удивился Гиясэддин, потому что поблизости не было никого из молодых, кто мог бы сойти за жениха.

— А наш сосед Назир? Назир по охране здоровья?

— Назир? Но ведь Назир… Не может быть, вы просто не так поняли.

Мать обиделась.

— Дожила до седых волос и перестала понимать, о чем может толковать сваха, — сказала она. — Этот Аткияходжа, Назир по охране здоровья, человек авторитетный, уважаемый… и приданое будет хорошее, и махр^[43]…

Сон с Гиясэддина как рукой сняло, он вскочил, хмуро уставившись на мать. Судя по ее словам, она согласна отдать дочь за Аткия, этого толстого безродного эфенди Назира здравоохранения, который в свои пятьдесят лет решил жениться, имея жену и взрослых детей.

— Все в твоей власти, — сказала мать. — Если согласишься, благословим и начнем готовиться к свадьбе…

— Разве эфенди Назир забыл, в какое время живет, кем и где работает? — раздраженно прервал ее сын. — Разве не уничтожены власть эмира, ее законы и обычаи? Кто позволит ему брать вторую жену?! Сами подумайте, моей сестре только пятнадцать лет, она учится в школе. Я никогда не дам согласия на то, чтобы сделать ее несчастной паландж^[44]… Пойдете на это своей волей, на меня не обижайтесь!

— Неужели я сделаю что-нибудь без твоего согласия? — кротко ответила мать. — Ты ей старший брат, власть над нею в твоих руках.

— Отправьте назад все подношения, — сказал Гиясэддин, на этот раз уже спокойнее. — Передайте, что Малахит еще рано выходить замуж. Когда подойдет время, она выберет себе мужа сама.

Гиясэддин долго не мог заснуть. Он хорошо понимал, что навечно свергнуты с лица Бухарской земли гнет и насилие; бедный люд, трудящиеся массы взяли власть в свои руки. Свобода и равенство, все блага народу, — народ сам хозяин своей судьбы — вот лозунги нового правительства.

Но почему же тогда в числе руководящих работников подвизаются и бывшие богатеи и бывшие муллы? Почему члена правительства Народного комиссара называют господином? Почему купцы и зажиточные люди продолжают процветать: землю у них не отобрали, конфискованный эмирский скот им распределяют наравне с бедняками?