– Красиво звучит.

– Красота рождается в муках.

– А ты считаешь себя здоровым?

– Конечно, нет! Я об этом и говорю. Если человека с утра до вечера называть свиньёй, он захрюкает.

– Как тебя поставили на учёт?

– Со мной приключилась одна фантастическая история, и я о ней рассказал школьной медсестре. Она повела меня к психиатру. Психиатр сказал: «Нормальный ребёнок не мог такое придумать. Либо он сказал правду, либо он не выдержал эмоционального потрясения, связанного со смертью матери». Так как я на консилиуме схватил председательницу за горло, остановились на втором варианте.

– Да у тебя, я вижу, талант попадать во всякие фантастические истории!

– Это правда. Я ничего, кроме этого, не умею.

– А рисовать?

Олег снисходительно улыбнулся.

– Если бы я умел рисовать, у меня, наверное, были бы персональные выставки во всех крупных городах мира.

– Спорное утверждение.

– Почему?

– Потому что успешность определяется далеко не столько талантом, сколько рекламой.

– Произведениям живописи никакой особой рекламы не требуется. Реклама нужна, чтобы побудить человека читать роман, покупать музыкальный диск, идти на концерт. Это отнимает время и деньги. А оценить картину можно за две секунды.

– Любую?

– Если мы говорим о классике – да, любую.

Один из трёх стоявших на столе телефонов заверещал. Взглянув на определившийся номер, следователь поднял и положил трубку. Потом сказал:

– Я тут пообщался с одним твоим педагогом из художественного училища. Он считает иначе. И знаешь, он до сих пор хранит у себя некоторые твои работы.

– Он не объяснил вам, зачем?

– Затем, чтобы посредством их публикации – уж не знаю, когда, но, видимо, скоро, реанимировать классическую портретную живопись.

– Это уж, извините, бодрый голос маразма, – пробормотал Олег, слегка покраснев.

– Не знаю, не знаю. Он произвёл на меня впечатление адекватного человека.

– Ну, пусть попробует.

Телефон опять зазвонил. Подняв и положив трубку, следователь спросил:

– А Нобелевскую премию куда денешь?

– Нобелевскую премию за живопись не дают. Но если бы дали, я бы купил что-нибудь и перепродал.

– Опять наркоту?

Олег не ответил.

– Не бойся, я просто так спросил.

– Я и не боюсь, даже если вы спросили не просто так.

– На нормальный бизнес не тянет?

– Здесь, за великой русской стеной, любой бизнес рано или поздно перестаёт быть нормальным – благодаря, извините, вам. Не вам персонально, а…

– Да я тебя понял.

Дружески улыбнувшись Олегу, следователь надел очки и достал из кожаной папки лист с размашистой подписью и печатью под кратким текстом. Олег решил, что сейчас, может быть, услышит что-нибудь умное. И услышал:

– Олег Михайлович, следствие по вашему делу прекращено ввиду отсутствия состава преступления. Вот постановление о вашем освобождении. Ознакомьтесь и распишитесь.

– Он точно, значит, с собой покончил? – спросил Олег, украсив бумагу своим автографом и вернув её собеседнику.

– Тебе лучше знать, – был ответ, – никто не мог с ним покончить, кроме тебя и его. Поскольку ты не обязан доказывать свою невиновность, а доказать обратное мы не можем – дело закрыто. Сейчас я выпишу тебе пропуск, и – до свидания.

Пока следователь писал, Олег размышлял. Взяв пропуск, он попросил сигарету. Следователь, как видно, не был загружен срочной работой и не спешил его выставлять. Они закурили.

– Где он мог взять верёвку? – задал Олег давно интересовавший его вопрос.

– В кармане плаща. Это был капроновый шнур, купленный по просьбе местного старика. Он ему понадобился для рыбной ловли – ну, сеть натягивать.

– Почему он не застрелился?

– Как почему? Потому, что патронов не было.

– Точно?

– Определённо. А что?

– В револьвере, кажется, шесть зарядов?

– Да, шесть.

– Он стрелял пять раз.

Стряхивая пепел, следователь пожал плечами и возразил:

– Ты мог ошибиться.

– Я специально считал. Пять выстрелов было.

– Ты мог легко не услышать одного выстрела из-за грома. Он мог пальнуть в лесу на какой-то шорох, когда ты был далеко. Одного патрона могло изначально недоставать в барабане.

От слишком сильной затяжки к горлу Олега прихлынула тошнота. Погасив окурок и подышав полной грудью, Олег заметил:

– Ещё он мог перед самой смертью в кого-то выстрелить. Мне так кажется.

– А мне кажется, что ты в этом даже уверен.

Заверещал другой телефон. С наигранным раздражением обсудив какой-то профессиональный вопрос, следователь откинулся на спинку кресла. Рассеянно докурил. Потом, спохватившись, выдвинул ящик стола и выложил из него записную книжку, водительские права и ключи Олега.

– Там, на холме, был чёрт, – сообщил Олег, рассовывая своё имущество по карманам, – в него-то он и стрелял.

– Почему ж ты раньше молчал об этом? Боялся, что я тебя отправлю в институт Сербского?

– Исходя из вашей реакции, смею предположить, что этого опасается и вдова, убитая горем. Видимо, она полагает, что за больничной решёткой лучше, чем за тюремной.

– Нет, Олег, нет. Ты здорово ошибаешься, если думаешь, что Оксана, решив доказать твоё здравомыслие, рассказала мне историю этой девушки. Она не упомянула о ней ни единым словом. О том, что произошло с тобой на горе, я узнал от деда-охотника и от Светы. А остальное сам раскопал.

Олег превратился в слух.

– Эту девушку звали Нина, – продолжал следователь. – Она была невестой того, кто гонялся за тобой по лесу, и подругой Оксаны – настолько близкой, что ближе и быть не может. За неделю до намечавшейся свадьбы она привезла трёх других подруг на девишник в тот самый дом. Звала и Оксану, но та сказалась больной…

Олег перебил:

– Позвольте я угадаю, что было дальше. В доме она застукала своего жениха с Оксаной, причём Оксана бегала голая и орала: «Нинка, прости! Мы любим друг друга!» Обманутая невеста бросилась в лес и повесилась над обрывом. Так?

– Да. На ремне от сумки, в которой было подвенечное платье. Она хотела покрасоваться в нём на девишнике.

– Почему её не догнали?

Этот вопрос слетел с губ Олега непроизвольно. Он уже знал ответ. Перед ним возникло бледное лицо Нины, обезображенное тремя короткими шрамами. Это были шрамы с руки Оксаны.

– Когда она выбежала, Оксана схватила нож и стала полосовать себя по руке. Все бросились к ней.

– Она по образованию – фельдшер, – сказал Олег с тоскливой усмешкой, – ей ли было не знать, что разрезать вены надо в горячей ванне, иначе кровь свернётся и остановится!

Наступило молчание. Олег жадно разглядывал лицо Нины, таявшее, как изморозь на стекле.

– Четыре наших собаки категорически отказались работать в этом лесу, – заговорил следователь, – вели себя одинаково: совершенно не реагируя на команды, рычали, выли, крутились как заведённые, будто к ним подступали орды чудовищ.

– Наверное, ветер дул со стороны дома, – предположил Олег.

– Ну и что?

– Оксана могла забыть там свои трусы.

Следователь задумчиво покивал, будто эта версия удовлетворила его.

– Значит, ты считаешь – она сознательно добивалась того, что произошло?

– Вы видели фотографию этой Нины?

– Видел, и не одну.

– И как вам её глаза?

– Глаза истерички. Я и без фотографии знаю, что любой косой взгляд мог её толкнуть на самоубийство. Эта попытка была девятой.

– А вы с Оксаной долго общались?

– Около четырёх часов.

– И что вам неясно?

– Мне абсолютно неясно, зачем она таскает с собой её фотографию.

– А вот этого я не знаю, – пробормотал Олег и тут же воскликнул: – Знаю! Она не верила в то, что Нина реально склонна к самоубийству, и захотела её унизить: «Ну, беги, вешайся! Не повесилась? Значит, восемь попыток были инсценировкой? Значит, ты – подлая и трусливая тварь? Ну живи, живи! Стирай плевки с морды!» Так могло быть.

– Я думаю, так и было. Кстати, а надпись на фотографии есть, ты не обратил внимания?