Риту нашли повешенной на церковной колокольне. Она была мертва. Это произошло дождливым вечером, да-да, дождливым – это, Элена знает, немаловажная деталь. И пускай все говорят, что это самоубийство. Друзья, знакомые, все. Но как бы они ни настаивали на своем, как бы ни отмалчивались, бесспорно вот что: когда собирался дождь, Рита и близко не подходила к церкви. Она бы в жизни туда не пошла, сказала бы Элена, спроси ее кто об этом раньше. Но теперь нет смысла говорить «в жизни», потому что на колокольне обнаружили безжизненное тело, которое уже не было ее дочерью, на колокольне в дождь, и Элена все не могла понять, как Рита туда попала. С самого детства Рита боялась молний и прекрасно знала, что крест на церкви их притягивает. Это наш местный громоотвод, объяснил ей когда-то отец, и было ему невдомек, что с тех пор Рита никогда не пойдет мимо церкви в грозу. Когда собирался дождь, Рита ни за что не приближалась ни к церкви, ни к дому Инчауспе – тогда в их районе это был единственный дом с бассейном. Вода – лучший проводник электрического тока, поэтому бассейн вроде магнита, так сказал по радио какой-то инженер; рассказывали про несчастный случай в провинциальном клубе, там в грозу молнией убило двоих ребят, которые полезли плавать, несмотря на объявление «купаться запрещено». Даже если потом в округе появились новые бассейны или громоотводы, Рита предпочитала об этом не знать, потому что от такого рода знаний на нее находил паралич. Не ступать на тротуар возле дома, где делали аборты, в дождливые дни не ходить в церковь и не приближаться к дому Инчауспе – этих ограничений было вполне достаточно, и новые ей были ни к чему. И так уже, столкнувшись на улице с рыжим, она трогала правую ягодицу и бормотала тем же тоном, каким читала «Отче наш», ух, рыжий, черт бы тебя побрал, и касалась правой рукой левой груди, если ктонибудь упоминал Либерти, бедного старика, про которого в их районе говорили, что он приносит несчастье, потому что он все время оказывался в ненужное время в ненужном месте: возле дома Феррари, когда на тот упала сосна и проломила крышу, в очереди в банк, когда у вдовы де Ганде украли пенсию, на перекрестке, когда доктор Бенегас на новенькой машине въехал в мусоровоз, и в прочих подобных обстоятельствах. Уж лучше не знать, говорила Рита. Начав работать в приходской школе – ей было тогда всего семнадцать, со смерти ее отца прошло лишь несколько недель, и отец Хуан ходатайствовал за нее перед Советом сотрудничества, чтобы ей, несмотря на юный возраст, передали пост, который занимал покойный, – Рита научилась выдумывать отговорки, когда в дождливые дни ее посылали по делам в церковь. Отговорки были самые разные: срочная работа, головная боль, боль в животе, даже притворные обмороки. Чтобы не приближаться в дождь к кресту на колокольне, годился любой предлог. Так было всегда. И Элена думает и знает, что это не могло вдруг разом перемениться даже в день Ритиной смерти. И пускай никто ее не слушает, пускай всем плевать. Раз ее дочь нашли на колокольне в дождливый день, значит, кто-то затащил ее туда, живую или мертвую. Кто-то или что-то, ответил Элене инспектор Авельянеда, полицейский, который ведет Ритино дело. Почему вы сказали «что-то», инспектор? Что еще за «что-то»? Да так, сам не знаю, ответил Авельянеда. Не знаете – не говорите, отчитала его Элена.

Ее обнаружили мальчишки, которым отец Хуан поручил залезть наверх и позвонить в колокола перед семичасовой мессой. Они спустились с воплями и помчались по центральному проходу в ризницу. Отец Хуан не поверил им, а ну пошли отсюда, черти, но мальчишки стояли на своем и силой потащили его с собой на колокольню. Тело болталось на веревке, а веревка – на той самой балке, к которой крепился бронзовый колокол. Неизвестно, каким чудом эта потрепанная веревка выдерживала Ритин вес достаточно долго, чтоб ее настигла смерть. Ее забыли на колокольне вместе с несколькими деревянными досками во время последней чистки купола, как Элена выяснила позже, читая материалы дела. Боже ты мой, прошептал отец Хуан и, хотя сразу же узнал Риту, не произнес ее имени, будто бы не узнал, поднял стул, валявшийся прямо под телом, и влез на него, чтобы пощупать Ритин пульс. Она мертва, сказал он, хотя мальчишкам это было ясно: они множество раз играли в мертвецов, в полицейских и грабителей, они стреляли и убивали понарошку и потому точно знали – женщина, висящая под колоколом, не притворяется. Отец Хуан отвел их обратно в ризницу той же дорогой, но на сей раз заставил перекреститься и легонько преклонить колени, проходя мимо алтаря, где лежали уже освященные облатки. Обождите здесь, сказал он, а я вызову полицию. Он попросил комиссара, чтобы полицейские приехали после мессы: прихожане уже заходили в церковь, и ему не хотелось отменять службу, тем более что был праздник Тела и Крови Христовых, праздник Пресвятой Евхаристии, четверг, следующий за Днем Святой Троицы, и потом, комиссар, этой женщине уже никак не помочь, разве что молитвами. Комиссар пообещал ему не прерывать мессу. Мертвый уже мертв, отец, или, вернее сказать, мертвая, а для людей это будет удар, жуткий удар, уж лучше пускай спокойно себе разойдутся по домам и узнают обо всем завтра наутро. А что семья? Вы их знаете, отец? Семьи у нее нет, комиссар, только мать, она очень больна, уж не знаю, как она это примет. Об этом не беспокойтесь, отец, это мы возьмем на себя, как говорится, богу богово, а кесарю кесарево. Комиссар повесил трубку и принялся отдавать распоряжения. Времени, которое попросил у него отец Хуан, как раз хватало, чтобы вызвать дежурный наряд, собрать пару агентов и известить судью. Обождите здесь, пока я не вернусь, и даже не вздумайте никуда уходить, Бог смотрит на вас, сказал мальчишкам отец Хуан, облачаясь в сутану, пока что никому ни слова, добавил он, но в этом не было необходимости: мальчишки онемели, погрузившись в глубокое кресло в ризнице.

В колокола перед мессой не звонили, но месса состоялась. Если б кто-то с хорошей памятью тогда прислушался, он вспомнил бы потом, что тишину нарушал лишь стук капель во дворе. Но никто тем вечером не обратил внимания на дождь – никто, кроме Элены. Элена знает: чтобы запомнить детали, нужна смелость, а нам не дано выбирать, трусом родиться или смельчаком.

Отец Хуан произнес: «Во имя Отца», – все встали и перекрестились, стоя спиной к телу, которое висело всего лишь в нескольких метрах от них, наверху, но они об этом не знали. В церкви было человек двадцать, мокрые зонты валялись на сиденьях – в тот день много мест пустовало. Из алтаря отцу Хуану был виден балкон, где располагался орган и где по воскресеньям пел хор. Возле органа – нижние ступеньки лестницы, ведущей на колокольню. Раньше он никогда не замечал, что их видно из алтаря. Я питал бы их туком пшеницы и насыщал бы их медом из скалы, аллилуйя. Перед символом веры в церковь вошел первый полицейский. Деревянная дверь с шумом распахнулась, и многие прихожане обернулись взглянуть, кто это пришел к мессе так поздно, что в этом уже не было смысла. Странно было видеть на семичасовой мессе полицейского, да еще в форме, но он тут же снял мокрую фуражку, перекрестился и сел в последнем ряду, будто бы пришел послушать слово Божье. Ибо я от Самого Господа принял то, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал. Но после приношения даров вошли еще двое полицейских, и, хоть они оба тоже сняли мокрые кепки и перекрестились, этого оказалось недостаточно, чтобы развеять подозрения прихожан, полицейские поняли это и попытались прикрыть кепками табельное оружие на поясах. Среди молитвы зрел ропот. Многие женщины торопливо похватали сумки, лежавшие на лавке спереди, и повесили их на плечо: некоторые испугались, что полицейские преследуют в церкви грабителя и что, убегая, он наверняка прихватит еще и сумку, которая плохо лежит; другие почувствовали, что нечто пока неясное, но неотвратимое с минуты на минуту вынудит их броситься наутек; остальные просто посмотрели на соседок и последовали их примеру. Да испытывает же себя человек, и, таким образом, пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей, ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе. Когда те, кто имел право причаститься, а также те, кто причастился, несмотря на то что такого права не имел, возвращались от алтаря по боковым проходам с прилипшей к нёбу облаткой, раздались первые звуки, неясный шум, источник которого определить не удавалось, а потом глухой удар. Все головы обернулись и задрались вверх, а отец Хуан лишь поднял глаза. Трое полицейских нахлобучили кепки и бросились наверх. На Тебя, Господи, уповаю, на тебя устремлены очи. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Стоя в алтаре и убирая облатки, оставшиеся от причастия, отец Хуан видел, как полицейские стремительно поднимаются по ступенькам и один за другим скрываются из виду. Прихожане тоже следили за ними, а потом перевели взгляд на отца, будто прося объяснений. Приступает к Жертве правый, приступает и лукавый, но приемлют разное 4. Веревка, привязанная к колокольной балке, в конце концов не выдержала, узел развязался под тяжестью тела, и мертвая Рита лежала теперь на полу под колоколом. К жизни ль новой возрожденье, или суд и осужденье, скверне сообразное. Отец поднялся и прошел в центр алтаря, чтобы в последний раз благословить паству. Ибо Ты живешь и царствуешь во веки веков. Идите в мире Христовом. Пожалуйста, выходите из церкви и отправляйтесь по домам, здесь вы не можете ничем помочь ни себе, ни другим. Отец Хуан проводил верующих до дверей и по настоянию некоторых вынужден был сообщить, что на колокольне кто-то повесился, но не сказал, кто это был, и, когда последний из прихожан покинул здание, он вновь поднялся на колокольню своего храма. Помимо трех полицейских он нашел там человека в штатском; отец Хуан не видел, как он сюда прошел. А вы кто такой? Это судья, который будет вести дело, ответил один из полицейских. Судья делал пометки в блокноте, один из полицейских обводил мелом контуры Ритиного тела на бетонном полу, еще один делал фотографии, а последний аккуратно складывал веревку, которая еще несколько минут назад обвивала Ритину шею, в полиэтиленовый пакет. Под внимательными взглядами судьи и священника он подписал пакет: «Вещественное доказательство номер один». Это было одно из немногочисленных доказательств, фигурировавших в Ритином деле.