Шмель, будто понял старшину, вдруг оторвался от мокрой лавки и тяжело полетел. Закружил вокруг каштана. Ветерок свежий утренний подхватил шмеля и унес его за синие ворота — в город.

Где-то далеко громыхнуло.

Стрельнули.

Старшина прислушался. Не разобрать, откуда канонада — может с Микрорайона, может с Черноречья или от Старых Промыслов.

Тра-та-та-та… Тишина. Снова: ту-тухх… тух, тух!

«Далеко», — предполагает старшина. Скоро идти саперам туда, за синие ворота, в город. Стреляют — хорошо. Плохо — когда тишина.

Прождав еще минут пятнадцать, старшина собрался идти смотреть своих.

Поднялся и пошел, было, но в этот момент его окликнули. Старшина по голосу узнал водителя с дежурного бэтера, но имени его не вспомнил сразу. Был тот немолод, неразговорчив и хмур, с лицом вдоль и поперек изрезанным глубокими морщинами.

— Слышь, старшой, — сказал водитель, — там твои мордобой устроили. Мне-то все равно, да как бы не поубивали кого. Делов будет.

…Как волокли Ивана на улицу, чуть не поколотил своих, но ему сигарету в зубы и вроде отлегло. Отдышался он. Драка не драка, а били по-серьезному. Кулаки стесали. Крепыш Мишаня с синим скорпионом на плече приклад трет — замарал кровью.

— Правильно. Так и надо. Украл, а в ответку по морде. Взяли за моду сливать керасинку. Говорили сколько раз им… Только им говорилось, получается, попусту. Бить теперь будем.

Солнце жидкими лучами растеклось по пузатым бензовозам. От росы борта засеребрились. Щурится Иван на солнце и кажется ему, будто ярче кругом стало, света больше. Тут вспомнил: вчера рассказывали менты в дежурке, что потушили самую большую скважину и тушат другие. Дымы с неба и сошли. Небо вдруг засинело над головой. День новый начался. Подумал Иван, что семь скоро и, значит, уже пошли саперы с других комендатур. А как пройдут саперы, потянутся по дорогам военные колонны на Аргун и Шатой; из Грозного и Гудермеса покатятся восьмиколесные бэтеры с десантом на броне.

Скачут солнечные зайчики в зеркалах…

Старшина видит своих, хмурится. Не любит он этого — неуставщины, бытовухи. От разгильдяйства и беды все, потери на войне.

— Буча, тебе проблемы нужны? Комендант, ягрю, узнает, вылетишь с контракта.

Иван волчьим взглядом на старшину: собрался уже наговорить в ответ, вывалить все, что с бессонной ночи надумалось ему, да не стал.

— Ладно, Костян, чего там, дали и ладно. За дело. А проблемы свои я, Костян, отстрелял, теперь без проблем живу, как птица в небе. Только птица против летит, а я, как случится, по ветру, брат, по ветру…

Домой Иван писал редко. Читали родные сухие Ивановы письма.

Он позвонил перед отправкой в часть.

— Как мать?.. Сердечный приступ… Деньги я оставил на столе в городе. Болота поедет, заберет. Прости, батя.

Писал Иван, что осваивает он снайперское ремесло в учебном центре недалеко от Москвы. Объект секретный, поэтому больше писать нечего. Сообщил, что встретил в учебке своего дружка по первой войне, калмыка Савву.

Был ноябрь на дворе.

Осенней ночью в Подмосковье — это не в степи с тюльпанами — иззябнешься. Если встретишь утро с кружкой горячего чая, считай повезло. Работа у снайпера ждать: курить нельзя, шевелиться нельзя, нужду справлять… да хоть под себя, только не шелохнись! Курсанты сдавали экзамен — ночные маневры с засадами. Щемятся снайперы по лесным тропам — разбрелись по тайным местам, схоронились и ждут. Иван с Саввой в паре. Савва выкопал лежку, накидал травы, ветвей, закамуфлировался под растительность. Иван дрожь унять не может.

Отстрелялись.

Уходить из леса, — Иван Савве фью, фью, как условились. Выбрался на опушку — на точку сбора. Ждал, ждал — нет Саввы. Подумал, что утопал Савва без него; засомневался вначале, но так замерз Иван, такие воспоминания нахлынули, что вскинул он винтовку за плечо и пошел по направлению к части, ругая безответственного калмыка последними словами.

До построения заперся Иван в каптерке, похлебал чая с хохлом-каптером; каптер чем-то на покойника Данилина походил — крепыш упертый. Расчихался Иван.

— Теплокровый! Южане, вы у-уу… — многозначительно тянул хохол-мурманчанин.

Прокричали: «Становись!» Стали считать народ. Полковник Батов, старый волчара, седоусый стрелок, сбоку от дежурного стоит, руки за спиной. Батов — старший курса, спец по стрельбе. «Ну, точно как комбат тогда, — подумал Иван. — Где сейчас комбат? А Батов… Ему лет уж под пятьдесят. Сколько же он служит?»

Дежурный выкрикивает фамилии:

— Горинов.

— Я.

— Бардокин.

— Я.

— Знамов.

Задумался Иван о своем.

— Знамов!.. — дежурный ищет глазами по строю.

— Я… я, — опомнившись, отвечает Иван.

Другому бы загудели в затылки недовольно — чего тормозишь! Ивана не трогают.

В самом начале, как пришли в учебку, сразу и разобрались — этого с волчьим глазом сторонись. Сломал Иван нос крепышу-каптеру. С каптером потом выпили мировую. Тот был чифирист знатный: заваривал в кружке с мятой, с разной хитрой травой. Иван выпьет «каптерского» чаю и спит ночь как убитый, снов тех не видит…

Снилось ему, что ползет он по степи к тому заводику. И вот уже почти дополз — и осталось последний рывок сделать. Вдруг слышит Иван щелчок — мину задел. Понимает, что все — «озээмка» сделает из него решето! И начинает Иван вспоминать свою жизнь: время для него останавливается. Но мина долго не рвется. Иван не может ничего вспомнить, только видит кассету на столе… на полу разбросаны лекарства, битое стекло. Телевизор включен. Болотников старший пьяно зовет со двора. Материн плач. Глядит он в телевизор, а там брат его с перерезанным горлом…

Дошли да Саввы.

— Сарангов.

Тишина.

— Сарангов… Сговорились сегодня! — злится дежурный.

Иван удивленно оглядывается, соображает, что нет Саввы в строю. Хватились. В каптерку побежали. Каптер — шо такое? Знать не знаю! В туалет, по казарме глянули. Нет Саввы. Батов дежурному:

— Что, сынки, потеряли бойца? С кем он был в паре?

Иван вышел из строя.

Батов не шумел, не грохотал как и положено старшему на нерадивого подчиненного, только сказал:

— Фамилия?.. Да-а, Знамов, не получится из тебя снайпер.

Иван и бровью не повел на слова Батова. От Саввы не убудет. Они Данилина по частям собирали, они Петьке Калюжному изгаженные штаны натягивали. Савва тоже мытарь загнанный. Только Савва калмык — у него кровь холодная. Не обиделся Иван на Батова. У Батова своя правда — «полковничья». Он, Иван, страдалец: ему сны не дают покоя, ему братов кадык сниться, кровь черная. Ему бы только свое отстрелять — десять пуль в яблочко положить, как задумал, десять выстрелов!..

Затянул Иван бушлат и с остальными по лестнице вниз на выход. Батов весь курс поднял калмыка искать. Матерится народ — только ведь отогрелись. Высыпали перед казармой на плац. Дежурный рот открыл отдавать распоряжения. Смотрит Иван, кто-то топает по плацу от ворот, бредет — не торопится. Калмык!

Ржачь потом стоял…

Батов сказал, что завтра три шкуры сдерет с того, кто плохо отстреляется, сгноит в нарядах. Савва, хоть и хитрый калмык, но врать не умел.

— Ты где пропадал, узкоглазый? — спрашивает его Иван. — Свист слышал?

— Уснул я, брат. Тихо было. Потом совсем тихо стало. Я глаза закрыл и…

Тут народ, кто ближе стоял, давай гоготать. Глаза закрыл! На Савву глянешь — какие глаза? Нитки две. Хитрющая физиономия у Саввы. Дежурный туда, сюда — плюнул, спрятался за полковника. Строй на плацу. А подморозило уже. Да куда там мерзнуть — со смеха разгорячились; по шеренгам побежало все громче и громче: «Калмык уснул в схроне!»

Батов спрашивает Савву:

— Чего слышал?

— Все слышал… — и давай докладывать какие были условные сигналы, где ветка хрустнула, где мышь шмыгнула. Ничего Савва не упу; тил: весь расклад выдал по диспозициям. — Потом, задача, когда закончилась, Буча, то есть Знамов, да, подал мне условный сигнал. А потом тишина-а. Я глаза закрыл, да…