Одни читатели могут упрекнуть меня в излишней документальности изложения; другие, наоборот, — что я отдаю предпочтение более художественному вымыслу, нежели историческим фактам. И те, и другие будут правы…

Броня у бэтера теплая…

Случалось, коснешься железа рукою, отнимешь, а ладонь вся черная от пыли.

Пыль эта, словно одежда — как пальтишко демисезонное. Дождь прольется, — голый станет бэтер, чистый до неприличия, беззащитный, будто солдат первогодок в батальонной бане. Старшину своего со «срочной» вспомнишь. Старшина в бане раздает казенные полотенца и стройным матерком поторапливает синеголовых новобранцев. Пацанва толпится в узком коридоре, мальчишеские зады костистые, худые…

Голос у бэтера хрипатый.

Забьется внутри движок: сначала рявкнет, чихнет — словно простуженный, потом заурчит ровно. Самое время прислониться щекой к гладкому пыльному железу и закрыть глаза. В голове зашумит, и пробежит дрожь по телу. Желтый от чая и табака язык бормочет сам по себе негромко, еле-еле, шепотом: «Родимый, шуми, рычи, только не замолкай, тряси голову мою, только не замолкай!» На жаре мучают всякие мысли, начинаешь говорить с железной машиной, как с человеком.

Бывает, об отце подумаешь.

Отец всегда сноровистой рукой придержит сына на повороте, на крутом спуске поймает за ворот, поможет если что. Отец уму разуму учит: «Вот вырастишь большим и на войну попадешь, там в тебя стрелять будут, убивать тебя по всякому станут, а у тебя ножки слабые, ручки хилые. Побьют тебя супостаты!»

Мальчишке грустно. Смотрит он на огромную тарелку с манной кашей. Страшно мальчишке, думает: «Папке хорошо! Он во-он какой большущий и сильный. Всякие там враги сразу сбегут, ружья побросают, если папка на них воевать пойдет».

Думает мальчишка и кашу ест — сил набирается.

Идут караваны по Чечне, гудят восьмиколесные бэтеры. На бэтерах десант. Рыжее задиристое солнце играет в зеркалах, зайчиками скачет по бортам грузовиков, пузатым бокам бензовозов.

Щурятся водители.

Ранней кавказской весной снег по равнине еще в феврале стаял и остался лежать в горах: в буковых рощах Шатоя, по Веденским тропам, уводящим путника в заснеженные селения Дагестана, на заставах Итумкалинского погранотряда, древних развалинах города мертвых — Тусхороя.

К апрелю на равнине уж зелено.

Идут колонны…

И еще раньше, когда на дорогах, разбитых гусеницами, артобстрелами, весенней распутицей, воют с ночи голодные собаки, появляются по обочинам солдаты. Идут, глядят по сторонам: в руках у каждого длинный щуп, на голове каска, автомат за спиной.

Саперы. Вот прошли мост через Сунжу и свернули у Дома пионеров к разрушенной мечети. Дальше перекресток на Первомайскую улицу.

Бу-уххх! Громыхнуло. Взметнулся к небу черный гриб…

И на следующий день пойдут саперы этим маршрутом. А через неделю появится в Грозном еще один сваренный из стальных трубок крест и надпись на изорванной взрывом жестянке: «Здесь погиб простой русский парень… Помяните его, люди добрые».

Шагает по Грозному сапер Иван Знамов, легко идет.

Вон песчаный бугорок. Иван поворошил щупом — чисто. Останавливаться ему ни-ни. Вторым номером Иван работает. Первые номера утопали далеко — догонять нужно. За Иваном идут остальные — вся колонна инженерной разведки.

Крикнул взводный: «Торопись, мужики!»

Иван в ответ зыркнул зеленым навыкате: глаза у него большие, но некрасивые — злые как у волка, ресницы, словно пеплом присыпанные. Смотрит Иван перед собой на мир, смотрит, не моргая; губы жмет плотно, вытягивает в нитку, — желваки двумя кобелями цепными рвутся наружу.

Иван первым делом, как возвращается инженерная разведка в комендатуру, умывается, горло поласкает. Вода пахнет нефтью, мыльная пена серыми разводами остается на полотенце. Трет себя Иван ладонью, по стриженой голове, бережно так трет, начинает с самой макушки: сначала ведет медленно по верху, по кончикам колючих и коротких волос-ежиков, а потом с силой и злостью кидает руку вниз — так, словно смахивает с лица назойливые капли. Подбородок вскидывается вверх, шея вытягивается тонко, жилисто, беззащитно, оголяя синие вздувшиеся вены.

Урчит бэтер.

Справный солдат Иван Знамов. Все у него ладно: и форма подбита по росту, и оружие выверено по-правилам. Ботинки начищены до блеска, будто не по грозненским развалинам, а на парад идти. Справностью своей Иван гордится, других подгоняет при случае. Его уважают, слушают, боятся.

Одно беда — сны Ивана мучили. Сны такие, что просыпался он среди ночи и лежал часами до подъема, смотрел, как разбегаются по палатке тени от тусклой лампы, да черный кот Фугас, хитрюга и обжора, шарится по столу. Думал Иван о том, что ничего в жизни не происходит бесполезно, даже вот паршивый Фугас для чего-то поселился в их палатке. Наверное, чтобы взводного злить.

Однажды с такой вот бессонной ночи, Иван, устроившись на броне, как и остальные саперы, ждал, когда водитель Серега, по прозвищу Красивый Бэтер, заведет моторы. Идти саперам по знакомому маршруту: Маяковского — Первомайка — Победы, до площади Трех Дураков.

Серега юзил аккумулятор, но двигатели только чавкали и хрипели.

Иван не выдержал:

— Серый, чего тормозишь?

Серега высунул из люка свернутый на бок нос и затравленно огляделся.

— Внатури, не понимаю. Вчера заводился. Ща, глянем. Ну-ка…

Поковырявшись в моторе, Серега сказал обреченно:

— Все, кирдык. Бензин опять слили… гады.

Бензина в Грозном хорошего не было: местные заправлялись суррогатным — нефтяным конденсатом, поэтому армейский «семьдесят второй» ценился — шел по червонцу за литр.

Комендантские и промышляли.

Подумали, почесали саперы бритые затылки и решили, что кроме как «бычью» со второго взвода никому в голову сливать бензин с рабочего бэтера не придет. Они вчера гудели. Не хватило. До зарплаты неделя. Ясно, что все «на мели», кто-то и сообразил поискать в баках.

Иван говорит:

— Дело принципа. Предлагаю мочить, по другому не поймут. Сколько раз предупреждали.

Разом и скакнули все с брони.

Во втором взводе еще спят. Душно — печь натопили. Морды опухшие. Иван смотрит: у одного блевотина тут же у койки; берцы валяются изгаженные.

— От, зараза.

И ударил спящего в нос. Кулаки у Ивана мосластые, хоть сам не крупный. Били и остальные: кто прикладом, кто ногами. Дружок Иванов, мелкий Витек, уперся плечом и завалил двухъярусную кровать.

Грохот. Крики. Вой…

Иван ловит одного в распущенном по спине тельнике, выволакивает на середину и тычет лбом об пол. Разошелся, стал ногами лупцевать. Закричал страшно:

— Убью-у-у!..

Народ смотрит — дело дрянь. Мускулистый парень по имени Мишаня, с синим татуированным скорпионом на плече, хватает Ивана крепко и тащит на улицу — вон из палатки.

— Тихо, братан. И дали им, правильна. Будем теперь так: украл — в рыло. Получите, распишитесь. Я что ж, не понимаю? Тут народ каждый день, можно сказать, за них, гадов, ходит под смертью, а они — устраивать такое западло.

Третьего дня на Первомайке у школы громыхнуло…

Лег под фугасом сапер, дядька — сибиряк, степенный мужик, месяц как отслуживший. Лег поперек дороги. Натекло на асфальт из развороченной шеи. Головы не было у него. Как жахнуло, так вместе с каской и улетела голова. Искали потом, да не нашли. Комендант приезжал, покурил и обратно уехал. Серега кривоносый вылез из бэтера и слонялся без толку, все причитал: что, как же, вот и без лица теперь корешок его, а еще час назад спрашивал закурить.