Еще одно воспоминание, не такое давнее: однажды, незадолго до начала событий, о которых я расскажу, я услышала, как Фейрбразер говорит Роджерсу, что хозяин едет по делам в Норидж. Печатный станок стоял в Кромере, так что можно было догадаться, что речь не о том, о чем обычно.
– По делу миссис Луизы, я так поняла, – сказала она.
Я сидела на каштане, который уже покрылся пышной листвой и мягкими золотистыми колосками, там можно было спрятаться. Я крепко ухватилась рукой за кору, она разрезала мне ладонь, но я не могла вскрикнуть, иначе они бы меня увидели, и мне влетело бы за подслушивание. Луизой звали мою мать. Отец рассказал, когда я на него насела, что меня назвали в честь его матери, Мари, и моей. Розмари Луиза Райт. Мне нравится думать, что мать назвала меня Розмари, чтобы по-своему увести мою судьбу от моего отца. Она, наверное, уже знала тогда, что он за человек. И Джейни мне сказала, что это означает «морская роса», и мне это тоже всегда нравилось.
– Надо понимать, – сказал Роджерс, но от лопаты глаз не поднял.
Не думаю, что Фейрбразер это понравилось, потому что она затопала обратно в дом.
Как только они скрылись из виду, я слезла с дерева и побежала стучать в дверь Джейни, а Утя потрусила за мной на своих коротеньких ножках. Джейни была нашей единственной соседкой и единственным в мире человеком, кто интересовался мной. Дом у нее был поменьше, потемнее и посырее нашего. Дом на Болотах запутывал и сбивал с толку, сплошь маленькие комнатки и деревянные панели на стенах, а коттедж Джейни был приземистым, осевшим, его скрывал ряд густых деревьев, и в нем была всего одна комната на первом этаже, там Джейни ела, готовила и спала, а в глубине двора – сортир, выходивший на болота. Дом был забит бутылочками разного размера, травами, свисавшими с балок, выщербленной посудой и соломенными куклами, которых Джейни плела из болотного тростника. Воздух всегда был влажен от соленых испарений или оттого, что она готовила на старой плите. Рядом вечно были животные: ее черный пес, Пачкун, лягушки (она звала их жабами) в пруду, белые мыши, которых она со смехом называла своими чертенятами, и пчелы в улье. Дом она неукоснительно убирала, но шерсть, грязь с болота и соль все равно в него проникали. Вокруг валялось в беспорядке столько книг, что не было видно пола. Сама постройка была неухоженной, теплой и страшно воняла, как и сама Джейни. Мне там нравилось.
Я с порога спросила ее, что случилось с моей матерью, и она ответила:
– Я уж не знаю, что отец позволил бы тебе знать, но вижу, что ты уже чегой-то вызнала. Она совсем не в себе была, когда тебя родила, Рози, да так и не выправилась. Пришлось мне тебя временем к себе брать[1].
Такая у нее была манера говорить.
– Что значит «не в себе»? – спросила я, решив во что бы то ни стало получить ответ.
– Не в порядке, значит. Как словно у ней беда с головой. И я ей помочь не смогла, что ни делала.
– Но раз она не умерла, где она?
– Это я тебе сказать не могу, – ответила Джейни и положила старую руку мне на макушку. – Но ты себя не вини. Тут дело не в тебе. Роды скверно пошли, а больше ничего.
Такая у нее была манера говорить.
– Что значит «не в себе»? – спросила я, решив во что бы то ни стало получить ответ.
– Не в порядке, значит. Как словно у ней беда с головой. И я ей помочь не смогла, что ни делала.
– Но раз она не умерла, где она?
– Это я тебе сказать не могу, – ответила Джейни и положила старую руку мне на макушку. – Но ты себя не вини. Тут дело не в тебе. Роды скверно пошли, а больше ничего.
Но из-за того, что она сказала, я подумала, что это я виновата в том, что мать нездорова, что это из-за моего рождения она заболела. Джейни меня принимала, ведь так? Она мне много раз об этом рассказывала: о «поганой буре» в ту ночь, о том, что доктора вызвали, но он не приехал вовремя. Она говорила, что я застряла и мать потеряла много крови, а когда я вышла, то ни звука не издала. Они с Фейрбразер, которая тоже помогала, думали, я мертвая.
Я так и спрашиваю себя: что с ней на самом деле случилось, почему ее увезли? Дети в деревенской школе меня дразнили, говорили, что она в сумасшедшем доме.
Еще одно воспоминание, из начала того лета. Я шаркала подошвами по улице, идя в сторону нашего проулка, когда с другой стороны показалась стайка детей из школы. Один из них, вожак всей вшивой шайки, тощий парень со злым лицом и красивыми кудрями, которого звали Джордж, всегда насмехался надо мной.
Я помнила его по давно прошедшим школьным дням. Джордж Бейфилд ненавидел меня. А я его. Так что, увидев его и его шайку, я бросилась бежать.
– Вон она, – сказал он, указывая на меня, – сумасшедшая девица с болот. Где твоя мамочка, Полоумная Мэри?
– Одна из шайки, сопливая девчонка, пропела: В дурдоме, вот она где.
Я не сбавила скорость. Я так и бежала к ним со всех ног, сердце мое тяжело стучало от волнения, и, когда я поравнялась с этим мальчишкой, он отшатнулся, словно я – серп, который готов его скосить. Я им и была. Я бросилась на него с кулаками, я бы ударила его точно в челюсть, если бы он не успел уклониться. Мой кулак скользнул по краю его подбородка, и в тот же миг кто-то схватил меня за косу и дернул назад, так что я упала на твердую дорогу. Небо надо мной стояло ясным светло-голубым куполом. Потом в голубом куполе появилось кольцо темных голов. Они встали вокруг меня и таращились, как будто я – странное создание, вылезшее из трясины. Сперва я подумала, что они станут кидать в меня камнями или тыкать палками, и напряглась, чтобы броситься на них, оскалив зубы. Но они, перешептываясь, попятились. Кто-то плюнул возле моей головы, потом кольцо расширилось, и они потянулись прочь. Я приподнялась на локтях. Теперь они стояли на обочине, все на безопасном расстоянии. Кроме одного. Сына бакалейщика, Джорджа.
Он медлил в шаге от моей головы, потом вдруг рванулся вперед и прошипел мне в ухо:
– Я до тебя доберусь, ведьма полоумная!
Но удрать он не успел, я схватила его за руку.
Нет, не доберешься, – сказала я. Впилась ногтями в его руку, и он завыл от боли, как собака.
Я отпустила его, и он отпрыгнул, с ненавистью глядя на меня.
– Ты меня даже поймать не сможешь, – сказала я.
И побежала домой, не оглядываясь, ликуя и мучаясь одновременно, отрезанная от всего остального мира.
Почему я не спросила о ней отца? Я спрашивала, когда была младше.
Однажды в мрачной ярости я заорала на него:
– Дети говорят, мама в дурдоме!
Темное облако боли прошло по его лицу, но он произнес спокойно, словно сдерживаясь изо всех сил:
– Твоя мать умерла, Розмари. Чем быстрее ты это примешь, тем лучше для тебя.
И отвернулся.
Видите, еще до того, как все началось – то, что привело меня сюда, – еще до того у меня в этом мире почти никого не было. Была собака Утя, была Джейни. И все. Отец не проявлял ко мне жестокости, но и не слишком обо мне пекся. Маленькой он посылал меня в деревенскую школу, но к тому времени я уже давно туда не ходила. Меня там не любили, и я никого не любила. Дети считали, что я важничаю и вообще странная. Звали меня Болотной, что отчасти было правдой. У меня какое-то время была гувернантка, мисс Кэннедайн. Она мне нравилась, она была ко мне добра, но потом внезапно уехала, как сказал отец, из-за того, что «у нее что-то случилось». Когда она уехала, я плакала без остановки. Он временами грозился отправить меня в интернат, но так и не отправил. Думаю, у него денег не хватало. Как бы то ни было, к пятнадцатому моему дню рождения обо мне все почти забыли.
Целыми днями я исследовала округу, читала или коротала время у Джейни. Джейни меня звала своей «розой-дичком», и, наверное, так оно и было. Меня ничему не учили, по дому я почти ничего не делала, и никто за мной не приглядывал. Я сносно умела читать и писать благодаря мучительному школьному детству – и тому, что милая мисс Кэннедайн заставляла меня учить буквы, – но считала из рук вон плохо. Иногда я вбегала в дом и пугала отца, и он смотрел на меня так, словно одичавший ребенок, живший в его доме, вызывал у него отвращение. «Ты похожа на дворняжку», – говорил он, а еще называл меня диким зверьком. Кричал, призывая Фейрбразер, та пыталась расчесать мне волосы и, когда у нее не получалось, ругаясь, отстригала их по плечи и смазывала жиром, чтобы расческа прошла сквозь колтуны. Она дергала меня за волосы, рывками, пока на голове не начинала болеть кожа, а в глазах у меня не появлялись слезы. Каждую неделю в субботу она упихивала меня в ванну – у огня, если дело было зимой, – и скребла до ссадин, пока не обдирала, как выпотрошенную рыбу.
