Не ахти какие слова, а вспоминаешь сразу сугробы, тропинки, морозный лес… А «шуба меховая» напоминает о том, как месяц назад я нашел в шкафу свою осеннюю, подбитую мехом куртку (мы уезжали в Индию поздней осенью) и решил пошутить: надел ее и вышел на солнышко. Дурацкая получилась шутка: ощущение было, как будто меня облепило со всех сторон горячее тесто, а по голове ударили чем-то тяжелым. Не помню, как содрал проклятую куртку и отдышался только минут через сорок.

27 декабря. На Парк-стрит расклеены афиши, обещающие выступления лучших танцовщиц кабаре Бомбея и Калькутты. Программа называется «Рождественская ночь». Билеты дорогие, но вдруг подумалось: а может, пойти? Уговорили еще две пары, из тех, что легки на подъем и не трясутся над каждой рупией.

Ровно в 7 вечера мы сидели в огромном, совершенно пустом и пахнущем пылью зале сараевидного здания в переулке недалеко от Парк-стрит. Прошло полчаса, час. В зале прибавилось еще полтора десятка околпаченных простаков. Мы сидели уже из упрямства, ждали, что будет дальше.

На сцене появилось несколько студентов. Один объявил, что полиция все еще пе дала разрешения на проведение вечера, но вот-вот даст, и предложил пока послушать музыку. Другой заиграл на аккордеоне старый добрый «Сент-Луис блюз», от которого сходило с ума наше поколение в 50-е годы. Потом пошли под фисгармонию песни Тагора. Похоже было, что плакали наши денежки.

И вдруг что-то изменилось, видимо, кто-то догадался, дать полиции бакшиш — и разрешение было получено. На сцену высыпали музыканты, да и публики заметно прибавилось. И началось!

Одна за другой выходили на сцену элегантнейшие шлюхи Бомбея и Калькутты — демонстрировали свои прелести, исполняли «танец живота», постепенно подбирались к стриптизу, снимая то одно, то другое и как бы выжидая реакции полицейского у входа Свободных мест уже не было, в зале стояла банная духота, и фены с нею не справлялись. Атмосфера накалялась, рев нескольких сотен распаленных самцов сотрясал стены, номера становились все более откровенными, а наиболее буйные ребята уже пытались взобраться на сцену. Запомнилось, как девица, подбоченясь, стоит у самого края сцены и курит. И время от времени протягивает сигарету вниз, совсем уже осатаневшему парню в сикхском тюрбане, а он каким-то кошачьим, гибким движением подпрыгивает, пытаясь схватить сигарету. Все более зловещим становилось веселье, и трудно было судить, чем все кончится. Мы почли за благо уйти.

Парк-стрит была пустынна. Хотелось хлопьев снега, рождественского морозца. А на нас дышала бенгальская ночь — темная, холодно-влажная, чужая.

31 декабря (ночь). Когда новогодний банкет в торгпредстве выдохся и во дворе стали крутить «новинку» — сразу две серии «Романса о влюбленных», я тихонько выбрался с опостылевшего двора и решил пройтись немного по Чоуринги, ее переулкам. Стоял густой, холодный туман, знакомые улицы становились «остраненными», непохожими, и я брел, удивляясь превращениям зимней Калькутты. В окнах домов тускло, вполнакала, светили лампочки, освещая голые, осклизлые степы, из черных провалов подъездов несло погребной затхлостью. В дверных проемах лачуг мигали огоньки костерков. Из тумана выныривали сгорбленные тени и снова уходили в туман.

Поздний вечер.

Пустеет улица.

 Один бродяга

Сутулится,

Да свищет ветер…

И фонари светили тускло, туманными шарами. Под одним, привалившись спиной, стояла жалкая, продрогшая проститутка.

Калькутта — большой порт, и представительниц древнейшей профессии здесь много. Но, боже мой, как непохожи на «жриц любви» эти замордованные существа, мешки костей и немощной плоти, закутанные и грязное тряпье, голодные и отчаявшиеся! Кто польстится на них, разве что матрос-забулдыга?

Тем вечером, уходя в кривые, промозглые улицы Калькутты, я вспоминал увиденное за девять месяцев — глаза бежавших от голода на калькуттский асфальт, рев толпы, блокирующей местный парламент, молодых ребят, вскидывающих кулаки в рот-фронтовском приветствии, дворцы и лачуги, богатство и нищету. И понял, почему без конца повторяю строки Блока, Некрасова, Мандельштама, почему так близок мне бывает этот огромный, мучительный город, что он напоминает. Ну конечно, Ленинград-Петербург, город Достоевского и Блока, с его дворами-колодцами (сам жил в одном из них), облупившейся штукатуркой некогда надменных дворцов, грязными, пропахшими кошками подъездами, черной водой каналов. Атмосфера старого Петербурга жива не только в городе на Неве, но и здесь, в чужом, англо-индийском городе на реке Хугли. На его грязных тротуарах, в гнилых лачугах и притонах и сегодня разыгрываются драмы, достойные пера Достоевского: идут на панель Сонечки Мармеладовы, маются униженные и оскорбленные, мерзнут на ветру бездомные дети, и вывихнутая злоба Раскольникова мутит мозги бедному студенту, ворочающемуся на своей циновке…

«Чуть мигают фонари, пустыня и безлюдье; только на нескольких перекрестках словно вихрь проносит пьяное веселье, хохот, красные юбки; сквозь непроглядную ночную вьюгу женщины в красном пронесли шумную радость, не знавшую, где найти приют. Но больная, увечная их радость скалит зубы и машет красным тряпьем; улыбаются румяные лица с подмалеванными опрокинутыми глазами, в которых отразился пьяный приплясывающий мертвец — город…» (Александр Блок).

1975

2 января. Продолжаю записи, сделанные в прошлом году.

Калькутта интересна еще и тем, что здесь сохранились остатки викторианской эпохи, которых не найдешь в самой Англии. Но… в Англии я не был, а в Ленинграде жил, люблю его во всех ипостасях и могу сравнивать.

Князь А. Салтыков пишет:

«Мы бросили якорь перед Калькуттой. С первого взгляда город похож на Петербург: река, широкая, как Нева, ряды европейских зданий с большими промежутками, низменная местность и целый лес мачт. Ma che colora, che sudata (Но какая жара, какая духота)».

Схожи эти города не только во внешних деталях, схожа их судьба. Петр I основал свою столицу в 1703 году фортом на Заячьем острове; форт, с которого началась Калькутта, возник в 1690-м — раньше на 13 лет. И пусть Петербург был основан «своим» царем на «своей» земле, а Калькутта — чужими солдатами на чужой земле, в обоих случаях — и через «окно в Европу» и через «ворота в Индию» лез один и тот же нахрапистый гость — европейский капитализм. У нас к новым порядкам приобщали «родной» царской дубинкой, плахами и топорами, у индийцев — «чужими» мушкетами и виселицами. Оба крупнейших в своих странах порта были одновременно и столицами, и оба потеряли свой статус. И Петербург, и Калькутта славились своими радикальными традициями, были центрами рабочего и революционного движения. В Петербурге взлетали в воздух от бомб народовольцев кареты царей и высших сановников, в Калькутте бомбы националистов рвали в клочья английских губернаторов и полицейских. И шли на виселицы революционеры в английской Калькутте и русском Петербурге. Нигде не следили за русской революцией 1905–1907 годов так внимательно, как здесь, в Бенгалии, беря на заметку все ее достижения и просчеты. Никто еще не занимался вопросом: а не смыкалась ли каким-то образом деятельность русских борцов против самодержавия и индийских борцов за независимость?^[11] Вспоминаю слова молодого поэта: «Если в Индии будет революция, она начнется в Калькутте».

4 января. Скопилась уже целая папка вырезок и выписок по истории Калькутты. Чтобы оживить эту груду бумаги, я решил сегодняшний день, первую субботу нового года, посвятить поискам могилы основателя города Джоба Чарнока^[12].

Впрочем, оказалось, что никаких особых изысканий не требуется. В первом же путеводителе был найден точный адрес: двор церкви св. Джона на площади Дальхаузи.