Мама ответила излюбленной фразой:

– Хочешь рассмешить Бога, – расскажи ему о своих планах.

Несмотря на атеистическое воспитание и годы, прожитые при тоталитарном режиме, мама считает, что не человек управляет судьбой, а судьба человекам. Ты можешь только строить планы, но будет так, как задумано свыше.

Я не понимала ее опасений в данной ситуации: любовь, страсть сегодня есть, завтра нет. Они – достаточно посмотреть на Дежулю – застят глаза. Куда умнее выйти замуж в трезвом уме и здравой памяти.

И потом, что такое любовь?

Я знаю любовь к матери и к дочери. Знаю, как любят цветы и море. Но я ничего не знаю о любви к мужчине.

Кто виноват в том, что я никогда не любила? В школе мне нравился мальчик из параллельно класса, сердце сбивалось с ритма, когда он подходил ко мне на перемене и спрашивал какую-то ерунду. Мы стали встречаться, бродили до позднего вечера по тихим улицам, и нам никто не был нужен. Но это была не любовь – влюбленность, невесомая, несерьезная, нестойкая в испытаниях. Мы поссорились из- за ерунды, и на том расстались: он – с разбитым сердцем, я – с уязвленным самолюбием.

Потом, уже в институте, у меня случился первый мужчина. Именно случился, потому что душа моя, потянувшаяся к нему вслед за телом, – дотянуться до мужской души не успела: в какой-то из вечеров я просто зажмурилась и смирилась с чужими руками на своем теле.

Зачем?

Так было надо. Потому что стыдно быть девственницей в восемнадцать лет. Потому девчонки на курсе только и говорили о сексе, закатывая глаза, гримасничая и вздыхая. Я была в стороне, бесчувственная, неопытная, и больше всего на свете хотела быть вместе со всеми. Не выделяться.

Мама, кстати, всегда говорила мне, что главное в человеке – личность, индивидуальность. Но ее собственный пример «белой вороны» меня не впечатлял.

Чужие руки в ту ночь так и остались для меня чужими. Я не смогла общаться с этим человеком до утра, тихо оделась и ушла, разочарованная, с неведомым доселе ощущением стыда.

Никто не виноват в том, что я до сих пор пребываю в состоянии спячки. Я не способна ни на любовь, ни на ненависть. Я существую рядом со Стасом три долгих года, и по-своему счастлива. «По- своему» – значит, неполноценно, убого.

Если быть честной с собой, то я иногда завидую той же Дежуле; она хотя бы воображает, что мужчина, с которым она сегодня ложится в постель, любим ею. А у меня нет даже этого.

Моросит мелкий августовский дождик. Расплывчато мерцают окна чужих бессонных квартир. За ними – неведомая мне жизнь.

Я люблю подглядывать в чужие окна. Хотя бы из любопытства. Чужая жизнь рождает во мне завистливые чувства. Все кажутся счастливее меня.

Я хочу иметь свою собственную квартиру. Дом. Засыпая, представляю, каким он будет: какие обои я поклею, какие шторы повешу. И эти мечты плавно перетекают в счастливые сны. Но в ближайшие два года квартира мне не светит. Ну, если только Стас не втюхает какому-нибудь простофиле старую рухлядь за баснословные деньги. Но мой муж – увы! – не настолько умен. И мы кочуем по чужим квартирам с обтрепанными обоями и скрипучими диванами. Я чувствую себя временщицей, и это ужасно.

Я хочу иметь призвание. Но до сих пор никаких талантов во мне обнаружить не удалось, хотя мама честно водила меня за руку по всем кружкам города: от хореографического до конструкторского. По образованию я филолог. Звучит как насмешка. Ведь я обычно даже разговариваю на жаргоне. И не люблю чужих детей – от них много шума и визга. Какой из меня педагог?

"Бесполезный для общества человек". Так говорит моя мама. Сама она – преподаватель английского языка в средней (я люблю поправлять: очень средней) школе. Ученики ее любят. Ходят к ней иногда в гости на чай. Тогда у мамы счастливо светятся глаза, и она буквально порхает по дому. Я рада за нее и в тоже время отчаянно завидую ей.

Стас говорит, что двадцать пять – еще не возраст. Некоторые находят свое призвание под старость. Вот Астрид Линдгрен – та, которая придумала Карлсона на крыше. До 37 лет – типичная шведская учительница. А потом заболела ангиной – и придумала от скуки первую книжку. Интересно, может контузия Стаса чем-нибудь поможет мне в жизни? Вдруг во мне проснется страсть к медицине?

Дома тепло и пахнет яблочным пирогом – мама пекла его вечером, когда все было мирно. Спит в своей кроватке Катюшка. Выставила из-под одеяла розовую ступню с аккуратными толстенькими пальчиками, похожими на нежные горошины, которые я так люблю целовать. Мое продолжение. В общем-то, это она во всем виновата: в том, что мы со Стасом вместе.

Но игра стоила свеч. Стас не чает души в дочери. Я тоже. И это не единственное обстоятельство, связывающее нас в жизни.

Мама встревожена: Ну. – Утром еду. Начинаем лихорадочно укладывать вещи. Мама:

– Возьми банку вишневого варенья.

– Мам, зачем?

– Стаса побалуешь.

– Ему не до варенья, У него башка пробита.

– Пойдет на поправку – вдруг захочет?

– Не захочет. Он не любит варенье. Он пиво любит.

Отворачиваюсь и краем глаза вижу, как мама запихивает злополучную банку в сумку.

– Может, из лекарств что возьмешь? – маму снова осеняет.

– Цианистый калий, – шиплю я.

– Бессердечная, – обижается мама.

Сумка наконец уложена. Катюшка спит. Сажусь в кресло напротив.

Скоро начнет светать. И мелкой дрожью противно трясется сердце. Боже, как я боюсь!

– Милочка, а вы будете чай?

Это меня спрашивает старушка, попутчица. Мы в купе с ней вдвоем. Хорошо. Есть с кем поговорить и в тоже время никого лишнего.

Старушка хипповая. Молодежная блузка немыслимой расцветки с низким вырезом. Джинсы (ну кто бы мог подумать!). Очечки стильные болтаются на цепочке на высохшей груди. Наверное, бывшая актриса.

У старушки ясные насмешливые глаза в лучиках морщин. Молодая душа в дряхлом теле в полной гармонии и согласии друг с другом. Если я доживу до ее возраста, моя душа будет протестовать против старого тела и морщин. Примириться со старостью – это удел немногих.

Попутчица уже наливает мне в пластмассовый стакан кипятка из термоса. Опускает пакетик фруктового чая. По купе разносится ненормально насыщенный запах банана. – Я от подружки еду.

– А куда? – спрашиваю я.

– К подружке.

– А дома разве вас никто не ждет?

– Никто. Все умерли.

Она говорит это так просто, привычно, но мне понятно, что ей очень больно – жить одной.

– А вы себе кота заведите, – предлагаю я.

Старушка фыркает:

– Если он меня переживет, кто о нем будет заботиться? А если я, еще одна смерть мне не нужна. Так и так плохо.

– А не боитесь ездить одна?

– Все, 'что могло случиться со мной плохого, уже случилось, – смеется старушка. – Но я не ропщу. Каждому свыше отпущены какие-то испытания. Мне – одинокая старость. Повадился тут ходить ко мне один старичок. В мужья напрашивается. Мол, две головешки дольше тлеют. А я так говорю: всех у меня забрали, значит, и тебя заберут. Так что живи спокойно сам по себе, и я – сама по себе.

– Вы считаете, что мы не вправе распоряжаться собой? – удивилась я.

– Короля играет свита, а человека – обстоятельства. И вот эти самые обстоятельства мы выбирать не в силах. Живем в том, что дадут. Глупо сопротивляться, Там, – старушка тычет пальцем в потолок купе, – лучше знают, что нам нужно. Иногда кажется – лучше в петлю, но все, что ни делается, к лучшему. Поверьте мне, деточка, я это точно знаю.

– У меня мама примерно тоже самое говорит: хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах.

– Хорошее выражение, – согласно кивает попутчица. – Точное.

– Неужели мы живем по написанному сценарию? – я все еще сопротивляюсь такому странному мнению.

Старушка улыбается моей горячности:

– Нет, определенная свобода выбора у нас есть. Но она – как ходьба по лабиринту: ты можешь идти налево или направо, все равно – по лабиринту. По строго заданной траектории.