– Поезжайте, – хладнокровно кивает Марик, – если будет азака, вылезайте из машины и ложитесь на асфальт.

– Голову руками закрывайте, – добавляет Борис, – осколки падают.

Когда мы садимся в машину, где-то вдалеке начинает опять бахать. На улицах никого, так пусто, что становится по-настоящему страшно.

Краем глаза смотрю на Настю. Ноль реакции, сидит в телефоне, по-моему, переписывается с друзьями или листает Инстаграм.

Умничка, не только красавица, но и смелая девочка.

Ну вот как при такой дочери можно бояться?!

Оказывается, очень даже можно.

Я выезжаю на шоссе и включаю радио Гальгалац.

Это армейское радио.

– Суки, такую осень обосрали, – говорю я, просто чтобы не молчать.

Настя отрывается от телефона и кивает.

Неожиданно песня прерывается тревожным рингтоном и в тишине раздаётся:

– Атраа! Тель-Авив Яффо, Тель-Авив мерказ.

Настя смотрит на меня, и я вижу, что ей тоже страшно.

– Это Тель-Авив бомбят, Яффо, где мы гуляли с тобой…

– Атраа! Холон, Гиватаим, Ришон-ле-Цион.

– Это далеко отсюда? – спрашивает Настя.

– Да, – киваю я, – далеко…

Словно опровергая мою ложь, в небе опять начинает бахать. Лишь бы не закрыли аэропорт.

– Нам останавливаться точно не надо?

– Нет, едем, не останавливаемся.

Музыка опять прерывается.

– Атраа! Сдерот, Ашкелон цафон, Ашкелон мерказ, Ашдод, Нир Ам, Нир Оз…

– Ага, это юг бомбят…

– Атраа… Атраа… Атраа…

Вон заправка, надо заправиться, бак пустой. Кстати, пустой бак намного опаснее полного. Если осколки там…

– Атраа! Бней-Брак, Рамат-Ган…

– Настя, я радио выключу, бесит. А то я так только отвлекаюсь и нервничаю.

– Давай, а мы ничего не пропустим?

– Нет, если что, сирену услышим. Не волнуйся, это ещё далеко, – успокаиваю я её, но больше самого себя.

Неожиданно впереди, чуть слева от дороги, в небо взмывают две противоракеты, и над Рамат-Ганом дважды бахает.

– Близко, – без всякого выражения говорит Настя, наблюдая как два маленьких облачка быстро уносит ветром.

Я съезжаю с дороги и поворачиваю на заправку. Кроме меня на АЗС всего одна машина. А как же очереди за бензином во время войны?

Девушка в военной форме с оружием заливает бензин, и даже со стороны видно, какая она злая. С ней парень… Ой, я, кажется, его знаю… Какой же Израиль всё-таки маленький!

– Андрюха, привет!

– О, привет, Кирилл! А ты куда?

– Дочь в аэропорт везу, вот боюсь, не закрыли бы. Она гостила у нас, сейчас должна в Москву возвращаться. Суки, несколько часов не могли подождать… А вы куда?

– Лучше б они вообще не начинали! Мы заправиться заехали, сестру срочно в часть вызывают, вообще всех вызывают, – Андрюха понижает голос, – сестра говорит, всё, они допрыгались, пизда Хамасу. Теперь Газу с землёй сравняют. Но вы там сейчас поосторожней, возможны проникновения отдельных групп террористов.

– Ну не здесь же, не в центре!

– Да сколько тут ехать от Газы, если они рано утром вошли, могут и здесь уже быть. В общем, берегите себя.

– Вы тоже. Удачи.

Перед аэропортом нас останавливает военный патруль. Я сразу напрягаюсь, с ивритом у меня, по-прежнему, неважно. Но нас даже ни о чем не спрашивают, солдат заглядывает в машину и сразу показывает, мол, проезжайте. На арабов мы не похожи.

В Бен-Гурионе всё спокойно. Ни суеты, ни очередей. Рейсы не отменяются, небо не закрыто. Спасибо нашему Железному Куполу.

Неужели всё получится? Да, конечно, получится, уже получилось, вот и рейс её, и регистрация идёт! Я испытываю облегчение, словно гора упала с плеч. Через несколько часов дочь будет в безопасности.

Я обнимаю Настю и мне вдруг становится очень-очень грустно.

Я еду по пустым улицам домой и перебираю в памяти счастливые солнечные дни, проведенные с Настей. Конечно, я буду следить за её самолетом, пока она не сядет в Москве.

А пока я выключил радио, не хочу слушать ни новостей, ни предупреждения об обстрелах.

Война теперь с нами надолго и о войне я ещё успею подумать…

Похоже, завтра будет хамсин. Хамсин придёт с юга, со стороны Газы, принесёт с собой жару и расплавит безмятежное небо.

И наполнит ветер песком.

Я стою около плаца, спрятавшись за щит с плакатом. На плакате написано – Боец! Будь бдителен! До границы 30 км!

И нарисован бдительный солдат с автоматом.

На плацу идёт смотр в честь 23-го февраля. Полковник что-то вещает мужественным голосом про родину. И опять же про бдительность. Только что я вернулся в свою часть, прилетел из Москвы.

Я стою на ветру и не решаюсь подойти к своей роте – пока я не объявился, я гражданский, не смотря на шинель и погоны.

Этого всего не может быть! – говорю я себе, – это всё не реально! Мама умерла и больше я её не увижу никогда. Даже когда закончится служба и я вернусь домой. Теперь я буду видеть её только на памятнике в Солотче.

Я не чувствую щёк, замёрзли ноги и руки. Пальцы, сжатые в кулак не разжимаются. За две недели я отвык от армейских сапог и шинели. Я вообще отвык от всего этого безумия – от холодного ледяного ветра, серых казарм, белых сопок. А служить мне здесь ещё год, даже больше.

Каждый день вставать по команде, идти в парк и, примерзая к броне крутить гайки. Жрать эту мерзлую картошку и мясо шестидесятых годов из стратегических запасов на случай войны. Маршировать по плацу на построении и петь строевые песни, глотать эту долбанную угольную пыль в наряде по кочегарке… Только писем от мамы больше не будет…

Я смотрю, как переминается с ноги на ногу наш оркестр, им бедолагам ещё и играть на этом морозе. Смотрю на нашу роту… знакомые лица, среди них есть друзья, только вот, не хочется никого видеть, даже говорить ни с кем не хочется. Может сейчас развернуться и потихоньку свалить… Вообще свалить! И не возвращаться! С этой жизнью не повезло – дайте другую! А эту можно выключать как кино, я досматривать не буду…

Мама умерла 7 февраля. В Рязань я приехал несколькими днями раньше.

Прилетел из Владивостока в Москву, потом поездом в Рязань. Когда я увидел её, сразу понял, что мог и не успеть! Я должен был добираться быстрее! Не нужно было делать остановки, не нужно было ночевать в Москве, нужно было бежать бегом… Я всё знал, хоть и, в глубине души, надеялся на чудо.

Мама улыбалась мне своей тёплой улыбкой и гладила по голове. Рука была исхудавшей и дрожала.

А я сидел у её кровати, положив лицо ей на плечо, чтобы не было видно слёз.

– Успел, сынок, – тихо говорила она, – успел…

Мы виделись два месяца назад в Магадане, где маме делали операцию. Тогда мы смеялись и много болтали. Я рассказывал разные веселые истории из моей службы, а она говорила о своей болезни как о каком-то досадном недоразумении, из-за которого пришлось бросить её любимую школу и лететь в Магадан. И хорошо, что теперь, после операции всё будет в порядке, и что скорее бы закончилась моя служба, и как хорошо было прошлым летом в Солотче…

Это прошлое лето… Она писала мне про него не раз – как было тихо и солнечно в лесу, как неожиданно для себя она встречала людей, которых не видела много лет. На фотографии, которую она прислала мне всего полгода назад, мама сидит с книгой на лесной поляне загорелая и молодая. Надо же – всего полгода назад.

Она всегда любила эти места, мещерская земля, как она говорила, родина Сергея Есенина…

Она здесь выросла, сюда приезжала летом на каникулы, а позже в отпуск с далекой холодной Чукотки. Когда родился я, стала приезжать сюда со мной. Мы часами бродили по сосновому лесу, утопая в жёлтом песке, брели по старой узкоколейке, ведущей как будто прямо в прошлое. Мама рассказывала мне истории про Лысую Гору и ведьм, было страшно и интересно. Она читала мне Маугли и Винни-Пуха, Эдгара По и Бредбери…