Не всё население города столь небрежно относилось к летоисчислению. Кое-кто, конечно же, был в курсе, к примеру, князь Иван Козельский и архиерей владыка Евсеевий. Почти наверняка к числу осведомлённых лиц принадлежал и воевода, но обращаться к кому-нибудь из них напрямую Эрик не решался, опасаясь спровоцировать всплеск подозрительности – с чего бы пришлому варягу такими очевидными вещами интересоваться? Чай, не с неба свалился, сам должон знать. И, как оказалось, интуитивно воздержавшись от проявления излишней любознательности, поступил совершенно правильно, потому что, даже получи он от кого-то из представителей власти ответ на свой вопрос, это только ещё больше всё запутало бы.

Текущая дата перестала быть для него загадкой совершенно случайно и без всяких усилий с его стороны. Только вот ясности от этого не прибавилось. Зато Эрик смог убедиться лишний раз, что знания – сила, и знаний в области истории ему катастрофически не хватает. Как-то за полдень, после трапезы, он задержался в опустевшей гридне, где никого, кроме Избора, больше не оставалось. Вошёл молодой дружинник и, приблизившись к воеводе, протянул свиток, пояснив кратко:

– От князя.

Судя по сломанной печати, сам князь с документом уже ознакомился и теперь прислал его воеводе, чтобы тот тоже прочёл послание. Избор взял пергамент и подошел к слюдяному оконцу. Развернув свиток и, отнеся его подальше от глаз, сощурился, силясь прочесть. Вот ведь, усмехнулся Эрик, сколько себя помню, только и слышу, что все проблемы со зрением от телевизора да от компьютера. Фигушки, господа офтальмологи. Здесь ни того, ни другого, а пресбиопия, голубушка, тоже процветает.

Помучившись какое-то время, воевода в раздражении бросил чтение.

– Не разберу впотьмах – очи будто запорошило. Эх, годы, годы… – посетовал он и, обернувшись к Эрику, спросил: – Грамоте разумеешь ли, варяг?

Тот неопределённо пожал плечами. Воевода, сочтя это утвердительным ответом, протянул ему свиток и ткнул пальцем чуть ниже середины грамоты.

– Отсель дочти.

Не так-то это оказалось легко. Хотя, если не зацикливаться на регулярно попадающихся на глаза «ятях», «ижицах», «фитах» и «ерах», с которыми Эрику доводилось как-то уже сталкиваться при ознакомлении с оригинальными текстами трудов по химии Михаила Васильевича Ломоносова, то вроде бы и ничего сложного. Обычная кириллица. А вот старорусские словеса и фразеологизмы – это что-то. Запинаясь и спотыкаясь о незнакомые или малопонятные термины, Эрик всё же прочёл документ. Не сказать, что всё из написанного он понял, да, признаться, особо и не вникал. Послание заканчивалось неким подобием нравоучения, за которым следовали подпись отправителя письма и… дата написания.

– …Прежними грехами тех, кто житие свое исправил, корить не подобает, ибо не смотри, кто кем был. Смотреть надобно, каков он ныне есть. Преосвященный Порфирий Черниговский. Писано в лето 6744 года от Сотворения мира… – закончил Эрик и замолк в растерянности.

Впрочем, в растерянности – ещё мягко сказано. Шесть тысяч семьсот сорок четвёртый?! – не зная, что и думать, потерянно повторил он про себя, такую вожделенную и долгожданную, но по-прежнему не ставшую удобопонятной, заветную дату. А, по-нашему летоисчислению, это какой?

В его думы ворвался гневный голос воеводы:

– Ай же, Акинфий! Змей! Тать злокозненный! – возмущенно изрёк он, едва дослушав до конца. – Челобитчиком сам не посмел бысть – ведает собака, все одно князь не помилует. В Чернигов сбег, да там Порфирия улестил вступиться. Видать, с прибытку посулил злата на церкву. Тот и расстарался – Евсевию отписал. А Владыка, понятно, до князя донёс. Ан нет же. Не быть по ево.

Из того, что Эрик успел прочесть, ему отчасти ясно стало, о чем речь. Преосвященный Порфирий – большая шишка в церковной иерархии Черниговского княжества, в состав которого входит и Козельск, – ходатайствовал пред здешним владыкой Евсевием, формально ему подчиненным, о церковном прощении некого Акинфия, который, спасаясь от гнева Козельского князя, удрал в Чернигов. Дескать, оступился человек, так ведь уж покаялся. Мол, задача духовных пастырей в том и состоит, чтоб заблудших наставлять на путь истинный, давая им возможность спасти свою бессмертную душу, и так далее. При этом настойчиво намекал, что Евсевию хорошо бы выхлопотать Акинфию прощение у князя Козельского Ивана за дела Акинфиевы мирские.

У воеводы на сей счет было диаметрально противоположное мнение. Тут же, не сходя с места, не вдаваясь, впрочем, в детали, он поведал Эрику, что Акинфий тот до недавней поры был тиуном. Оказался нечист на руку – позарился на княжескую казну. Крал не то чтобы помногу, но регулярно и не один год. Когда покража обнаружилась, назначено было следствие. Воевода, он же, можно сказать, полицмейстер, провел его по всем правилам и злоумышленника изобличил. Тот дожидаться уготованной ему участи не стал – от греха подальше подался в бега. И, как следует из пипсьма, нашёл покровителя в Чернигове…

– Попадись ён мне, в порубе сгною! – под занавес своего повествования грозно пообещал Избор.

От рассказа воеводы об Акинфии повеяло до боли знакомыми проблемами. Сколько столетий минуло, а ничегошеньки не изменилось: казнокрадство, коррупция. Промелькнула мысль: а не тот ли это самый тиун, которого поминал Козьма, сидя в порубе? Хотя, какая разница, тот, другой ли? – отмахнулся Эрик от внезапно возникшего предположения, возвращаясь к своей покуда так и не разрешенной проблеме. Мне бы с этой треклятой датой разобраться. Вот только как? Разве что, на чудо уповать и ждать, что всё разрешится само собой?

В конечном счете, так и оно вышло…

Издавна бытует мнение, что индивидуальности и самостоятельности армия не приемлет. Александр Македонский, а за ним и римляне, которые были не из последных в ряду великих завоевателей, и много кто ещё после них на практике доказали, что для побед в войнах требуется не сборище ярких личностей, а сплоченная безликая масса, приученная действовать сообща в строгом соответствии с уставом и приказом. С той поры предел мечтаний любого полководца – войско, состоящее из дуболомов, наподобие тех, что сделал Урфин Джус. С одной небольшой поправкой: они не должны быть такими безмозглыми имбецилами, как в сказке Волкова. А в остальном, чем не идеальные солдаты? Чувство страха отсутствует, равно как и эмоции вообще. Дисциплина железная. Добиться нужного уровня боевой слаженности подобного воинского коллектива значительно проще. Чего, спрашивается, ещё желать командиру?

На практике же всё несколько сложнее – как ты ни навязывай молодым, жадным до почестей и славы самцам тотальную усредниловку, ни фига из этого не выйдет. Кто-нибудь обязательно постарается высунуться, норовя выделиться из толпы, стремясь доказать, что он круче прочих. И отчасти это даже неплохо, потому что всеобщая покорная серость едва ли способна породить гения. Откуда тогда, скажите на милость, взяться новым Бонапартам и Суворовым? Конечно, не всякий выскочка со временем непременно выбьется в стратеги, но без возмутителей спокойствия нигде и никогда не обходилось. Вот и в Козельске – не гляди, что городок с пятак, а вся дружина две сотни гридей – нашлись горячие головы, которые самую малость поднаторев в воинском деле, возомнили себя мастерами экстра-класса и вознамерились заявить о себе во всеуслышание.

Как справедливо подметил Сталин в своей статье «Головокружение от успехов», дух самомнения и зазнайства пьянит людей, они теряют чувство меры, они переоценивают свои силы и недооценивают силы противника. Хотя речь в той статье шла о колхозном строительстве, но основные её положения, как оказались, применимы практически к любой ситуации. Нельзя также не признать, что наиболее действенным и едва ли не единственным лекарством от подобного головокружения является жесткое возвращение из заоблачных высот на грешную землю. Причем, чем жёстче будет посадка, тем лучше. Иначе говоря, полезно ткнуть зарвавшихся, чёрт-те что о себе возомнивших товарищей мордой в грязь, дабы смирить их гордыню и доходчиво объяснить, что для достижения высот мастерства им нужно ещё учиться, учиться и учиться. Впрочем, это уже ленинский завет.