Борис между тем продолжал думать: «Вот, разоткровенничался со мной Павел Александрович, а ведь я совсем недавно в его положении был… Собственно, почему «был»? А сейчас разве это положение не осталось? В Александровке моя любимая Катенька с детьми… Вероятно, думает обо мне, беспокоится, ждёт меня. Письма от неё, даже очень старые, я получил только недавно. Из-за нахождения внутри блокадного кольца, переезда сюда и перехода в другой фронт переписка наша на несколько месяцев прервалась. Наверно, и она ничего от меня не получала, и только теперь письма стали приходить более или менее регулярно. Но даже и в этих старых письмах, не говоря уже о новых, Катя, хотя, как всегда, и не пишет о своих чувствах и переживаниях, это не в её характере, а старается больше рассказать про жизнь детей, про их шалости и проказы, про мелкие события жизни станицы, она всё же между прочим подчёркивает, что я нахожусь в окружении многих юбок, и чтобы я ими не очень-то увлекался, и не терял головы, как это случалось раньше. Наверно, что-то чует своим женским сердцем. А я?.. К чему сейчас себя казнить? От Таи с тех пор, как она уехала из Ленинграда, никаких вестей нет, и никто не знает, где она. Насколько серьёзно она была больна? А может быть, это была действительно не болезнь, как она меня уверяла, а, как говорила Розалия Самойловна, беременность и, может быть, от меня? Как же тогда быть? Очень короткой была наша связь, меньше двух месяцев, а след в жизни оставила. А как же дальше? Ведь сердце моё там, в Александровке. Как бы ни приятно было воспоминание о Тае, о её заботливости, но семья мне дороже. Вот тут и разберись! Нет, Павел Александрович, у тебя ещё только цветочки, вот у меня уже начались ягодки. Как я выйду из этого положения, ещё и сам не знаю…»

Борис, докурив вторую папиросу, вошёл в землянку, где уже мирно посапывал, свернувшись клубочком на своей койке, начхим Егоров.

На следующий день, доложив начальнику штаба дивизии полковнику Юрченко о том, что он следует с докладом о вступлении в должность к начсанарму, и получив от него форменное удостоверение личности, Борис не преминул заявить, что собирается просить начсанарма освободить его от этой работы, как врача-хирурга, а не администратора. На это начштаба, пожилой, черноволосый полковник, кадровый военный, единственный во всём штабе носивший чёрные, залихватски закрученные усы, по национальности украинец и, очевидно, умный и проницательный человек, сразу догадавшись о причине, побудившей Алёшкина принять такое решение, похлопал его по плечу и сказал:

– Не журись, доктор! Все обойдётся, не так страшен чёрт, как его малюют. Погодь трошки, обомнётся. Не руби сплеча, разберись сначала.

Добравшись на попутных машинах в медсанбат, где Борис предполагал взять «санитарку», чтобы ехать в санотдел армии, он заглянул в свою бывшую квартиру. Там его встретил ласковым визгом и прыжками, чуть не свалившими его с ног, обрадовавшийся Джек. В комнату, где жили Перов, комиссар и Скуратов, Джеку вход был запрещён, и он нетерпеливо повизгивал и скрёб лапами, когда Алёшкин зашёл в эту комнату и закрыл дверь за собой.

Он поспел как раз к завтраку. Перов при его появлении встал из-за стола и приготовился, как это и следовало сделать дисциплинированному службисту, отдать начсандиву рапорт о положении дел в батальоне. Но только он начал, как Борис остановил его:

– Полно, полно, Виктор Иванович, мы же здесь одни, очень прошу, пожалуйста, никакой официальности. Там, на людях, может быть, и надо, а здесь… Какой я начсандив? Вот тебе это место было бы гораздо больше к лицу. Если б я не знал, что ты мечтаешь о госпитале, я бы от этого места отказался и обязательно бы указал на тебя, как на наилучшего кандидата. Я, собственно, сейчас и еду к начсанарму не столько, чтобы представляться, сколько для того, чтобы отказаться от этой должности, она не для меня. Ну, чаем-то меня напоишь, Игнатьич? – обратился Алёшкин к вошедшему в это время ординарцу. – Да, Виктор Иванович, будь добр, распорядись, чтобы мне дали санитарную машину, надо до обеда успеть в санотдел.

Через несколько минут в комнату вошли комиссар, Скуратов и Сковорода. Все с шутками и смехом поздоровались с Алёшкиным. Перов поручил Игнатьичу добежать до автовзвода и передать приказ о подготовке санитарной машины для начсандива.

Усаживаясь к столу и с наслаждением прихлёбывая сладкий горячий чай, Борис затеял разговор с комиссаром Подгурским о тех новостях, которые успел узнать в штабе дивизии, и о том, что прочитал в привезённых с собой для медсанбата газетах. Перов молчал. Попивая свой чай, он задумался над словами Алёшкина: «А вдруг Борис Яковлевич в самом деле откажется от должности начсандива? С него станется, ведь он больше всего любит свою хирургию, а начсандиву хирургией заниматься будет некогда. Ну, а если начсанарм пойдёт ему навстречу, кого он назначит? Меня, конечно! Тогда прощай, госпиталь, так и застряну в начсандивах. Нет, этого допустить нельзя!»

Его размышления прервал адъютант комиссара дивизии:

– Начсандив здесь? – спросил он, заходя в комнату.

Увидев Алёшкина, сказал:

– Комиссар дивизии приказал, чтоб вы немедленно к нему явились.

«Начинается», – подумал Борис. Вслух же он сказал:

– Хорошо, сейчас приду, вот чай допиваю. А вы можете идти.

Лейтенант, видимо, рассчитывавший, что они пойдут вместе, недовольно хмыкнул, но повернувшись, как на учениях, вышел в дверь. Следом за ним поднялся и Алёшкин:

– Ну, я пойду, комиссара дивизии нельзя заставлять дожидаться.

– Я тоже пойду, посмотрю, как там машину приготовили, – заявил Перов, и они оба вышли из комнаты.

В каморке Игнатьича Борису снова пришлось отбиваться от ласк Джека, и только суровый приказ «спокойно, Джек» утихомирил обрадованного пса.

Выйдя в коридор, Виктор Иванович задержал Бориса.

– Знаешь что, Борис Яковлевич, у меня к тебе просьба: не отказывайся ты от этой должности, потерпи немного! Кажется, скоро меня назначат в госпиталь, тогда и откажешься, а то я боюсь, запрут в начсандивы, и не выберусь я… Очень прошу! – проговорил он чуть ли не умоляюще.

Борис, как мог, успокоил его и направился к комиссару. Постучав в дверь и получив разрешение войти, Борис застал Марченко за чтением каких-то бумаг. Увидев вошедшего, комиссар сказал:

– А, это ты, садись. Ванюша, – так он звал своего адъютанта, – налей ему коньяку. Пей, – обратился он к Алёшкину, – и подожди, сейчас вот подпишу и с тобой займусь.

Борис, морщась, отхлебнул глоток коньяку из гранёного стакана, который до половины заполнил расторопный Ванюша, и, отломив от шоколадной плитки, лежавшей на тарелочке, кусочек, стал его сосать.

Тем временем Марченко закончил чтение бумаг, некоторые подписал, на некоторых в углу поставил свой гриф, а две или три перечеркнул целиком и, передав их адъютанту, приказал:

– Отдай бумаги связному, пусть везёт в штаб дивизии. Да пусть передаст там, что я завтра сам приеду. Хватит болеть, а то они там чёрт знает что натворят, я уже здоров. Иди погуляй немного, нам с начсандивом поговорить надо.

Когда адъютант вышел и плотно прикрыл за собой дверь, Марченко придвинулся поближе к Борису и негромко сказал:

– Ну, Борис Яковлевич, рассказывай, как тебя «хозяин» принял. Что про меня расспрашивал?

Борис, помня слова Лурье и не имея причин что-либо скрывать от Марченко, подробно рассказал комиссару обо всём, что видел в штабе дивизии. Не забыл доложить и о том, что ему, мол, кажется, для должности начсандива он не очень годится, и что в санотделе он намерен просить об освобождении.

Последнее заявление Алёшкина рассердило Марченко:

– И тебе не стыдно, ты ещё даже не попробовал, что это за работа, а уже бежать хочешь! Ты думаешь, мне комиссарить, да ещё с таким комдивом, легко? Я же не бегу. Чего ты испугался? Что комиссар с комдивом не в ладах живут? А тебе-то что? Ты делай своё дело, как полагается, и плюй на всех! Выбрось эту блажь из головы, понял? Это я тебе как коммунисту говорю. Ну ладно, ты в санотдел сейчас едешь? Поезжай. Вернёшься, ко мне зайдёшь. Я всё-таки решил бросить эту «блаженную» жизнь, хватить лечиться. Хотя Зинаида Николаевна и против, говорит, ещё с недельку здесь на диете посидеть нужно, да мне уже невмоготу. И в дивизии ЧП на ЧП сидит и ЧП погоняет. Вот и сегодня ночью из 50-го стрелкового полка часового фашисты вместе с пулемётом унесли! Чёр-те что! Ну, ступай. Да, жить будешь, как я сказал, здесь, а не при штабе, там тебе делать нечего, а здесь, гляди, и порежешь кого-нибудь.