Выяснив у начштаба, что землянка для него уже готова, и что она находится почти рядом с землянкой комиссара, Борис осмотрел своё новое жилище. Хотя вокруг землянки выкопали канаву для спуска талых вод, под дощатым полом её уже хлюпало. Вообще-то, эта землянка, представлявшая собой комнату два на три метра, с небольшим оконцем и крышей из двух или трёх накатов, со стенами, сделанными из толстых досок, с двумя деревянными топчанами, небольшим столиком, врытым в землю, и с хорошо пригнанной дверью, ни в какое сравнение не могла идти с теми примитивными сооружениями для жилья, какие делались в медсанбате в первые месяцы войны.

Осмотрев своё жильё, Алёшкин снова зашёл к Юрченко и доложил ему, что сейчас едет в медсанбат, чтобы поторопить командира с переездом, соберёт свои вещи и утром с Вензой приедет сюда. Начальник штаба усмехнулся:

– Ну, я думаю, что Фёдоровского торопить не придётся.

Борис изумлённо поднял брови, но так и не спросил, в чём дело.

Узнал он всё часом позже, когда прибыл в санбат и застал Вензу, сидевшего на узлах с постелями, одеждой и связкой книг и бумаг. Тот, увидев своего начальника, вскочил:

– Вот хорошо, что вы приехали! Давайте грузиться и поедем скорее.

– Да ты что, Венза? Куда мы на ночь поедем? Иди-ка на кухню, принеси мне поесть. Поужинаем, поспим, а завтра утром и поедем.

– Эх, товарищ начсандив, лучше бы сегодня!

– Да что такое случилось?

– А вы что, ничего не заметили?

Алёшкин, въехав на территорию батальона, действительно заметил некоторое оживление около палаток и бараков: ходили и что-то носили санитары, сёстры и выздоравливающие. Но он как-то не придал этому значения.

За ужином Венза рассказал Борису, что случилось за день. О том, что «рама» несколько раз появлялась над расположением медсанбата, мы уже писали. Так как на немецких картах здесь, кроме болот, ничего не обозначалось, то разведчики, летавшие на «раме», особого внимания на эту поляну не обращали, и, вероятно, сфотографировали её на всякий случай. Рассмотрев снимки в штабе, они обнаружили, что на поляне стоит какая-то часть, ну и решили её бомбить. В этот день из эскадрильи самолётов, направлявшихся в очередной рейс для бомбёжки Войбокало и Жихарева, которые почти каждый день пролетали над рабочим посёлком № 12, и наблюдать за полётами которых уже привыкли все медсанбатовцы, вдруг отделилось звено из трёх бомбардировщиков и, с рёвом и воем пикируя на поляну, сбросили свой груз. Правда, большая часть бомб упала в болота и леса, окружавшие батальон, но четыре бомбы упали на его территории. Одна из них попала в самодельный тир и разрушила его до основания, другая попала в палатку выздоравливающих, а остальные на поляну между бараками.

Второго захода бомбардировщики сделать не успели, из-за леса вынеслось звено «ястребков», в воздухе завязался бой, и «юнкерсы» поспешили ретироваться на запад.

Никто в медсанбате не сомневался, что на следующий день бомбёжка повторится, и поэтому сразу же, не дожидаясь возвращения командира медсанбата, комроты Сковорода и начштаба Скуратов отдали приказание, одобренное комиссаром батальона о быстрейшей подготовке к передислокации. Когда же вернулся Фёдоровский и узнал о происшедшем налёте, он не только подтвердил распоряжение своих помощников, но потребовал максимального ускорения работ по свёртыванию палаток и погрузке имущества на машины. Кроме того, он немедленно отправил Бодрова с группой санитаров и выздоравливающих для срочного исправления дороги к новому расположению медсанбата и подготовки мест для основных подразделений батальона. Эти места они наметили с Алёшкиным ещё перед уходом последнего на поиски новой дороги.

Узнав всё это, Борис понял, почему Юрченко, усмехаясь, заявил, что командир медсанбата противиться передислокации не будет.

На следующий день стояла пасмурная нелётная погода, накрапывал небольшой дождь, и это помогло медсанбату свернуться и переехать на новое место без потерь. В первый налёт было ранено три санитара, пятеро выздоравливающих и одна врач, – к счастью, все не особенно тяжело.

1 мая 1942 года медсанбат встречал на новом месте. На фронте было сравнительно тихо, раненых поступало немного, и в сортировочной палатке проходило торжественное собрание. На нём присутствовали комиссар дивизии Марченко, начальник политотдела Лурье и начсандив Алёшкин. Собрание прошло очень оживлённо. Марченко сделал доклад, в котором подвёл итоги зимне-весеннего наступления Красной армии у Тихвина и под Москвой, развеявшего миф о непобедимости фашистов. А когда он зачитал сводку о количестве освобождённых населённых пунктов, об огромных трофеях, взятых нашими войсками и, наконец, сообщил об освобождении Ростова-на-Дону, все встали, встретив эти слова бурными аплодисментами и криками «ура». Такими же криками и аплодисментами все встретили и конец речи, когда Марченко провозгласил здравицу Верховному главнокомандующему товарищу Сталину. Комиссар дивизии закончил свою речь словами: «Смерть немецким оккупантам!».

Затем был торжественный обед, повара медсанбата постарались. Все получили «наркомовские» сто грамм водки, а так как большинство женщин отказывались, то мужчинам досталось гораздо больше ста.

За столами, сооружёнными в палатке из досок, вывезенных с прежнего места дислокации, было шумно и оживлённо, и даже командир батальона Фёдоровский как-то прояснился.

Ещё большее оживление внесло появление почтальона, принесшего многим из сидевших за столом письма. В числе счастливчиков, получивших весточку из дома, оказался и Борис Алёшкин – сразу три письма из Александровки! Два из них путешествовали уже более трёх месяцев. Борис узнал, что его Катя исполняет чуть ли не три должности сразу, устает, конечно, и скучает по нему. В последнем письме, написанном в начале апреля и дошедшем удивительно быстро, Катя писала, что она не только посадила огородик около дома, но и посеяла кукурузу на участке, отведённом ей заводом, растит поросёнка. Писала также, что, благодаря помощи Дуси Пряниной, она и дети сыты и живут относительно неплохо, хотя в станице уже стало трудно со многими товарами. Дело в том, объясняла она, что в городах ввели карточки, а в сельской местности карточек пока нет. Говорят, что скоро заведут карточки для рабочих завода, а пока приходится выкручиваться так. Далее она просила, чтобы Борис берёг себя, чтобы не беспокоился о них и, главное, держался подальше от «всяких юбок».

В конце письма была небольшая приписка от старшей дочки Эллы, которая сообщала, что зимой они посылали подарки на фронт. Девочка просила папу «поскорее разбить фашистов и возвращаться домой».

2 мая снова пришла почта, Борис получил письмо и на этот раз, от Таи. Оно запомнилось Борису, ведь это было её первое и последнее письмо. Приводим его содержание:

«18 апреля 1942 г.

У меня есть сын! Мой сын. Я родила его 2 апреля 1942 года. Ты не можешь представить себе моего счастья. Я назвала его Юрием. Он родился крепким, хорошим ребёнком, весил почти четыре килограмма и ростом 50 см. Роды протекали трудно, но сейчас всё это позади, и я повторяю ещё раз – я безмерно счастлива. Расскажу тебе всё по порядку.

С самого начала войны у меня были неполадки с моими обычными женскими делами. Я это относила на счёт волнений и переживаний, вызванных резкими изменениями условий моей жизни и тем, что все мы испытывали при виде окружавших нас страданий огромного количества людей, при виде многих и многих смертей… При сверхчеловеческой нагрузке, которую мы испытывали. Но вот во время нашего пребывания в Авволове, когда обстановка стала более спокойной, мои недомогания не только не оставили меня, а даже усилились. Я старалась, чтобы их никто не заметил, в том числе и ты. Кажется, это мне удавалось, но всё же я решилась посоветоваться с доктором Белавиной. Она, как ты знаешь, в прошлом акушер-гинеколог. После того, как она меня осмотрела и установила диагноз – беременность, я поняла причину моей болезни. Клавдия Васильевна сказала (осмотрела она меня в конце сентября) что, по её мнению, беременности около четырёх месяцев, но точно она сказать не смогла. Я решила скрыть от тебя это, ведь, судя по определению Белавиной, я уже была беременна, когда сошлась с тобой.