Володин воскликнул:
– Ну вот, а я только что это самое собирался тебе предложить продумать. Дивизия наша по приказанию штаба армии должна подвинуться вправо и занять теперь узкий участок фронта, не более пятнадцати километров. Это позволит создать глубокое эшелонирование обороны. Мы немного сдвинем 41-й и 42-й полки, а 50-й стрелковый полк поставим во второй эшелон, подвинемся ближе к Ладожскому озеру, что-нибудь в район селения Путилово, поэтому и штаб дивизии передислоцируем. Ну, а при таком новом расположении дивизии медсанбат очутится на самом левом фланге, и добираться до него будет неудобно. Да и место, где он расположен, наверно, немцами обнаружено, что-то часто над этой поляной стала «рама» появляться. Так что очень хорошо, что наше мнение совпало. Подыскивайте место нового расположения медсанбата.
– А я уже!
– Что уже?
– Я уже нашёл место.
– И где же?
– А рядом с хлебозаводом.
– Так ведь его только что обстреляли! Вы что же, хотите, чтобы и медсанбат подвергся той же участи?
– Да нет, товарищ командир дивизии! Именно потому, что хлебозавод только что обстреляли, я и хочу медсанбат туда передвинуть. Теперь немцы по этому квадрату, наверно, с месяц стрелять не будут.
– А что же, это, пожалуй, верно! Ну-ка, посоветуемся с начальником штаба.
Комдив снял трубку телефона и сказал в неё:
– Ко мне «Третьего», побыстрее.
Через пару минут в землянке комдива появился начальник штаба, полковник Юрченко. Он поздоровался с Борисом и сел на одну из свободных табуреток.
– Иван Павлович (так звали Юрченко), в связи с переменами в расположении дивизии надо передислоцировать и медсанбат. Как думаете, где его лучше поставить? – обратился к нему комдив.
Тот с минуту смотрел на разложенную на столе карту-пятикилометровку, затем решительно показал на кружок, которым была очерчена лесоболотистая местность и около которого было написано «хлебозавод».
– Вот сюда, – коротко сказал он.
Комдив взглянул на Алёшкина и спросил:
– А почему сюда?
– Дороги уже готовы, да и безопаснее там.
– Почему безопаснее?
– Как почему? У немцев ведь такие же карты, там болото. С их точки зрения, медицинское учреждение в подобную местность ставить нельзя, да и «обрабатывали» это место только сегодня.
– Так, а как же хлебозавод?
– А он пускай тоже рядом стоит, не передерутся. А к болотам наши медики привычные, приспособятся.
– Ну, что же, если вы заранее не сговорились, то просто удивительно, как ваши мнения совпадают! Хорошо, будь по-вашему, пишите приказ. А вы, товарищ Алёшкин, завтра же его отвезёте командиру медсанбата и проследите за передислокацией. Постарайтесь управиться дня в три.
– Слушаюсь, товарищ комдив. Только я ведь должен об этом начсанарму доложить. Разрешите, я завтра в санотдел съезжу?
– Да, поезжайте. Вот ещё что. Я прикажу сапёрам для вас и вашего писаря на новом месте расположения штаба дивизии землянку вырыть. Будете в штабе жить.
Комдив, видимо, ожидал встретить возражения от Алёшкина, но тот промолчал. В последнее время в медсанбате стало как-то неуютно. Вслед за Перовым выехал в Москву и Подгурский, а новый комиссар, хороший знакомый Фёдоровского, хотя и выполнял все положенные обязанности достаточно добросовестно и аккуратно, но как-то механически, по-канцелярски, и поэтому сблизиться с оставшимися старыми командирами подразделения батальона не сумел, а большую часть времени проводил с новым комбатом. Батальонное «радио» сообщало, что, уединившись, они занимались не только беседами, но и употреблением горячительных напитков.
Фёдоровский, считая себя глубоко и несправедливо обиженным назначением в медсанбат и тем более подчинением молодому и низшему по званию врачу – начсандиву, к своим обязанностям относился совершенно формально. Как вскоре выяснилось, в лечебном деле военврач второго ранга Фёдоровский понимал очень мало, а, следовательно, руководить деятельностью врачей не мог. Он это почувствовал после первого же посещения госпитального отделения, когда Зинаида Николаевна с присущей ей методичностью начала докладывать о состоянии каждого раненого. Он с трудом закончил обход госпитальной палаты и, не сделав ни одного замечания, не задав ни одного вопроса, мрачно посапывая, покинул отделение. В таком же невесёлом настроении за ним проследовал и комиссар.
Все были неприятно поражены. Дело в том, что Перов, совершавший обходы всех отделений, вёл себя совсем по-другому. Он, как мы знаем, по профессии был венеролог-дерматолог и, конечно, в терапии и хирургии разбирался весьма поверхностно. Но, во-первых, он был очень общительным и весёлым человеком, всегда умел найти подход к раненому или медработнику; а во-вторых, он был опытным администратором, и даже малейшие неполадки в уходе за больными (не достаточно чистое бельё, плохо подметённый пол, не вынесенные вовремя бинты и тому подобное) вызывали с его стороны довольно резкие замечания, часто с последующими взысканиями. Его обхода всегда побаивались, и к ним основательно готовились. А Фёдоровский пришёл, посопел, помолчал и ушёл. К его приходу тоже готовились не без робости, и всё впустую. Комиссар Подгурский, ежедневно, а иногда и по два раза в день, бывал в госпитальной палате, в помещении выздоравливающих, и не только строго спрашивал с медсестёр и санитаров, обслуживавших раненых, но со всеми ранеными и медработниками успевал душевно побеседовать, выяснить всё, что волновало человека, и по возможности помочь ему. Участие и забота комиссара о личных нуждах каждого, кто с ним встречался, оставило о нём надолго самую хорошую память. Новый комиссар ограничивался краткими политбеседами, раздачей газет и чтением сводок Совинформбюро. Такой обаятельной и простой добротой и участием, как Николай Иванович, он не обладал.
Хорошие взаимоотношения у Алёшкина с новым командованием медсанбата не сложились. Заниматься любимой хирургией Борису тоже не удавалось. После путешествий по полкам ему почти всегда приходилось ехать в штаб дивизии, чтобы доложить об увиденном, проделанном, а иногда и просить помощи соответствующих начальников. Возвращался он в медсанбат поздно вечером настолько уставшим, что, поев, едва успевал добраться до постели и тут же засыпал, а на следующий день всё начиналось сначала. Да и раненных поступало так мало, что хирурги батальона справлялись с их обработкой без труда.
Хотя и привык Борис к своим друзьям – Зинаиде Николаевне, Льву Давыдовичу, Дуркову, Картавцеву, Прохорову, Скуратову, операционному персоналу, с которыми хоть недолго можно было поговорить, посоветоваться, а иногда и поплакаться, он понимал, что всё-таки в настоящем положении начсандиву лучше находиться в штабе дивизии. Именно поэтому он молчаливо согласился с распоряжением комдива о переселении в штаб дивизии.
Приехав в батальон, Алёшкин первым делом сказал об этом своему помощнику Вензе и приказал ему, связавшись с начштаба дивизии, выяснить, когда им можно будет переселяться в расположение штаба, а сам отправился к командиру медсанбата.
Надо сказать, что Вензе предстоящее переселение пришлось не по душе. Он успел обжиться в батальоне, заиметь друзей и даже подружку – фельдшера из эваковзвода. Но приказ есть приказ, и, тяжело вздохнув, Венза начал упаковывать канцелярию, а затем вещи свои и начсандива, чтобы подготовить всё для переезда.
Тем временем, передав Фёдоровскому приказ комдива о передислокации, Алёшкин предложил завтра же вместе с ним проехать на новое место медсанбата, чтобы провести рекогносцировку и наметить расстановку основных объектов. Фёдоровский встретил этот приказ молчаливо, хмуро и только заметил, что рекогносцировку, как и план расстановки палаток, он сумеет сделать и сам. Борис согласился, но всё же сказал:
– Видите ли, товарищ Фёдоровский, я еду с докладом в санотдел армии, новое местоположение медсанбата будет мне почти по дороге, вот я и хочу на него посмотреть. Так что поедемте всё-таки вместе.
На следующее утро «санитарка» командира медсанбата и полуторка начсандива стояли километрах в десяти северо-восточнее рабочего посёлка № 12 в густом смешанном лесу, на разъезде довольно хорошей лежнёвки, ведущей к хлебозаводу, а сами они, в сопровождении двух вооружённых санитаров, углубились в сторону от дороги и, проваливаясь в рыхлом снегу, из-под которого выступала вода, с трудом шли на север. Фёдоровский во время пути возмущался:
