– Всего вам хорошего, – и дверь захлопнулась.

Богиня была настойчива в своих движениях, и властный взгляд, упавший на меня, подвел уже мои колени:

– Я не лжец, – и я не смел ее касаться, не смел двигаться.

– Я знаю, – на удивление спокойно ответила она, и мне показалось, что ко мне Лили приняла такую же холодную, оборонительную позицию, как и к Лютеру.

Но на то ее право. В следующий раз я буду готов ответить священнику.

***

– Ты же знаешь, что после того, как примешь мою сторону, обратный путь для тебя закроется? – леденящий голос дьявола мрачно окутывал сознание Мальвины, гордо стоящей на ногах, но с предательски дрожащими мыслями. Она постоянно напоминала себе, что никто и ничто не сможет просто так забрать ее жизнь, ведь как бы много душ не тонуло в лавовых реках Асмодея – самой большой монетой была человеческая судьба, и выше нее стояла только преданность. Увидевшая перед чернотой закрытых глаз образ дьявола, она больше не была в силах отречься от него, а потому стояла, едва дыша, боясь подать признак существования, будто не подозревая, что она сама – и есть жизнь.

– Знаю, господин Асмодей, знаю… – робко прошептала она.

– Позволь узнать, почему нам понадобилось так много времени, чтобы ты склонила чашу весов в мою сторону, ягода раздора? – запах ногтей раздирал душу.

Он почему-то усиливался каждый раз, когда трехглавый бык раскрывал пасть. Мальвина замирала и думала: «Почему же я вовсе знаю, как пахнут ногти?»

Ответа на этот вопрос быть не могло.

– Я… – и она умолкла. Как глупо было понимать, что человеческая гордость и обида на чужое признание душило шею, как много ненависти зарождалось в том, что не было способно ненавидеть. Ей хотелось очнуться от кошмара, прибежать к Лютеру, которого она едва узнала, чтобы поплакаться и попросить совета, но его комплекс спасателя раздражал разум, не позволяя ей понять, что «травма спасателя» – это слишком грубое понятие для человека, воспринимающего чужую жизнь как свою и всех ставящего на одну позицию не только потому, что перед богом все равны, но и из личностных соображений, опыта. Для Мальвины, мечущейся от добра к злу, такая доброжелательность и душевная открытость, присущая Лютеру, являлась запредельной мечтой: и зная, что его любовь искренна, невозможно было смириться, что кто-то так просто возносит в абсолют всех вокруг. – Я выбрала тебя, потому что мне не хватило сил справиться со своим прошлым и принять его. Никто перед божеством не равен, все имеют слишком разные истории, чтобы быть судимыми, а в аду даже кругов девять… – и странная улыбка ознакомилась с губами Мальвины, признавшейся самому дьяволу в своей не менее искренней, чем любовь Лютера, ненависти. – Я терпеть не могу этот мир…

Асмодей оценил ее красными глазами и удалился, напоследок сказав, что он принимает ее, со всеми ее страхами и печалями. Прозвучало обещание сохранить жизнь в беспечности, а где-то под троном трехглавого быка мерцал, отражая косой багровый свет, золотой кончик со вписанными внутрь крыльями бабочек, выполненными из гранатового камня.

Остаток дня Мальвина плакала в своей комнате от страха и отчаяния, пожирающих душу: она сомневалась в выборе, которому не могла противостоять, и больше своего прошлого ненавидела только саму себя, позволяющую мерзким событиям происходить. Несмотря на прожигающую пустоту в груди, она стремительно старалась заполнить ее любовью к жизни, но рой отвратительных ос сверлил черными жалами новые разъемы для крика. Бедная, отчаянная девочка, последним своим утешением нашедшая крыло дьявола, ищущая только руки для объятия и губы для ласки, лежала в комнате, предоставленной ей из добра, отторгая самого бога, расстилающего руки для помощи в ее сторону – но был ли бог? И когда лицо уже все покраснело от слез, Мальвина смиренно перестала плакать, медленно проваливаясь сквозь подушку в сладкие сны, манящие своей идеальной нерушимой красотой, обещающие не разъедать разум кошмарами. Лютер, рассматривающий свое отражение в зеркале соседней комнаты, чувствовал что-то неладное, тяжелое, остро чуял произошедший разлом, нагнетающий атмосферу вечно задумчивой молчаливой церкви. Присутствие черта нельзя было не заметить, но Лютер лишь любезно приглашал в свой дом любую душу, поэтому ни злости, ни любви он к этому факту не испытывал. Напоследок поправив белокурые волосы, священник выпрямился, прошептав себе под нос что-то невнятное, а потом направился к выходу из комнаты к коридору, чтобы навестить только уснувшее чудо.

«Вероятно, ты совершила ошибку, – остановился перед ней мужчина, ласкающий взглядом заплаканное лицо, – о которой уже жалеешь… Я знал, что ты так поступишь, и мое отношение к тебе вовсе не изменилось. Маленький напуганный ребенок. Надеюсь, ты когда-нибудь изложишь мне свою историю, Мальвина, и никогда не узнаешь моей», – с этими словами Лютер сел на край кровати, наблюдая, как хрупкое тело движется в дыхании.

О ценностях, рассматриваемых Асмодеем, священник был осведомлен с самого детства: ребенком он чувствовал, где какое место у чего находится, будто бы был рожден с новым, незнакомым миру глазом, который находился отнюдь не во лбу, а где-то в середине сознания, между сердцем и разумом, сливая их воедино, в одну просторную человеческую гущу из чувств и мяса. Несмотря на особенную бедность и болеющую мать, он старался держаться, справляться со всякими трудностями, и у него бы все получилось, если бы не брат. Лютер положил худую ладонь на смоляные волосы Ви, пропуская пряди через тонкие пальцы, любуясь тем, как побеспокоенные прикосновением локоны возвращаются в исходную позицию.

Двое – божественное послание и дьявольская оскорбленная – ощутили единство различных дурных душ, бодрствующий церковный служитель почуял дух сиротки, дремлющей в царстве сновидений.

***

Ближе к ночи бездомная черная собака привилась к порогу; Лили сидела, осматривая ее, а потом подзывая – все-таки она должна была запомнить ту, что нежадно скинула целый кусок сырого мяса, – и вот, внимательно осматривая мохнатую слипшуюся шерсть, девушка протянула руку, ощущая горячее животное дыхание. Собака выглядела бедной, худой, кости торчали прямо как желтые зубы.

«Теперь ты моя, – захотела сказать Лили, придумав, как будет кормить ее каждый день, а потом осеклась. – Нет, ты своя. Мы будем подругами. Хочешь?» – и животное будто согласно потерлось носиком о чистую коленку. В какой-то момент ее уши навострились, и чистое, благое состояние безопасности нарушилось тревожным рыком; собака поднялась, посидев от силы пару секунд, и ринулась в кусты. Обеспокоенная и расстроенная Лили тяжело вздохнула, а потом посмотрела вперед: сначала она увидела, как под голубым сиянием восходящей луны засветились черные волосы, а затем рассмотрела круглое детское лицо Мальвины. Ее щеки опухли, глаза покраснели, она шмыгала носом, а ноги оказались исцарапаны.

– Что ты здесь делаешь? – Лили поднялась, подходя к девочке, чтобы взять ее за плечи. – Пойдем ко мне домой, пойдем, пойдем… – утешающий шепот сладкими сливками коснулся ушей гостьи, и она, только зайдя на порог, начала падать, охваченная высокой температурой. Благо, хозяйке дома удалось поймать ее на руки, чтобы унести и уложить в гостевую комнату на воздушные холодные простыни.

Лили долго ухаживала за девочкой: температура держалась до самого утра, и только Лили, очень уставшая, впервые отошла от уснувшей маленькой леди попить чаю, как в воздухе появился аромат дикой малины: она подняла лицо, чтобы увидеть меня, вышедшего словно из молочной пустоты.

– Ты все это время следил за мной? – с легким осуждением во взгляде спросила Лили, неприятно отвернув лицо.

– Нет, – я наклонил голову вбок. – Не водись с собакой.

– Почему вдруг? Здесь никого живого в лесу кроме меня нет, умрет она – и все, – Лили важно поглядела на меня.

– Ничего хорошего она тебе не даст, – я чувствовал себя рассерженным, но не мог винить доброту Лили. Если бы только она знала, как вредоносна эта чернильная блоха! От нее веет смертью.