Он явно так и подумал:

– Не представлял себе, насколько здесь у вас большая нагрузка.

Больше Колин ничего не сказал и молча допил чай. Скурил почти всю сигару, бережно смахнул уголёк, ткнув сигарой в древесный корень, а окурок сунул обратно в нагрудный карман.

Скоро пошёл сильный дождь, и они сели в «лендровер», а потоки ливня тем временем заливали дорожный асфальт и превращали его поверхность в ложе, усаженное стеклянными иглами.

– Посмотрим, сможем ли мы пополнить вам запасы продуктов, – сказал он. – Хотелось бы выделить для вас целый самолёт. Думаю, смогу. Посмотрим.

– Хорошо. Спасибо.

– Могу ли я быть полезен чем-то ещё?

– Можно мне окурок сигары, который у вас в кармане?

– Шутите?

– Нет.

– Вы курите сигары?

– Изредка.

– По-моему, лучше нам позволить вам делать всё, что вам угодно, – проговорил он. – Господи Иисусе, мы обязаны вам как-то помочь.

Она сказала:

– У меня есть Лан и Ли.

– Кто?

– С Лан вы ещё познакомитесь. Они вместе с Ли присматривают за медпунктом, пока я в отъезде.

– А-а. Действительно. У них есть подготовка?

– Они мне очень помогают. Официально никак не обучались. Но очень хорошо знают своё дело.

– Знаете, Кэти, вот поэтому я и ушёл из МФПД. Они же просто сбрасывают тебя посреди джунглей с картой и компасом – а дальше крутись как хочешь.

– Надо сказать, нам приходит помощь отовсюду. Американская армия выделяет для нас всякие нужные вещи. Делаем, что в наших силах.

– Вам помогает армия?

– На прошлой неделе я получила пол-литра ксилокаина. Весь вчерашний день и сегодняшнее утро дёргала больные зубы. Местные любят ксилокаин. В противном случае они идут к здешнему зубодёру, который ставит им ногу на грудь и орудует большими клещами. А если его нет, выковыривают у себя сами при помощи гвоздя. Плотницкого гвоздя! На такую операцию уходят целые сутки. Здесь живут очень стойкие люди.

– Не как филиппинцы, а?

– Филиппинцы очень гордые, но не стойкие.

– Они никогда не стыдятся своих страданий.

– Хотите верьте, хотите нет, но здесь мне нравится больше. В этой стране не осталось ничего, кроме голой правды.

– Тогда ладно, – произнёс Колин, и по его тону она поняла, что, должно быть, опять несёт болезненный бред.

Вернувшись тем вечером в медпункт, Кэти распустила ассистенток по домам и сварила на примусе немного риса.

Последние два дня её гамак занимал больной ребёнок. Кэти растолкла рис в плошке основанием ладони и полученным пюре накормила пациента, кладя ему палец в рот, тогда как его голова покоилась на другой её руке – лёгкая, как пустая яичная скорлупа. Ребёнок ничего не проглотил. Она попробовала залить в детскую бутылочку рисовый отвар с «кока-колой», но у ребёнка, мальчика лет пяти-шести, уже исчез сосательный рефлекс. Завтра утром или же сутками позже ребёнок, вероятно, уже умрёт. А даже если и выживет – попадёт в одну из клетушек в приюте имени Бао Дая.

Кэти села в широкое ротанговое кресло и докурила окурок дешёвой сигары Колина Раппапорта. В деревне было темно. Стонали дети, лаяли собаки, тихими голосами перекликались женщины. Вдали на дороге туда и сюда проносились огоньки велосипедных фар. Она вдыхала табачный дым, пока не ощутила головокружение и тошноту, бросила сигару на землю, занесла кресло внутрь, опустилась рядом с инсектицидной спиралью, возле хрипло дышащего ребёнка в гамаке, и уснула. Во сне Кэти видела, как люди очень отчётливо говорят по-вьетнамски, а она всё прекрасно понимает.

Наутро ребёнок уже сам приподымал голову и прихлёбывал воду и колу из чашки. Ветерок выживания долетал до некоторых, но не до всех. Ни надежда, ни отчаяние ничего не решали. Она выудила окурок сигары из грязи, в которую швырнула его накануне, очистила пальцами от пыли и торжественно докурила до конца.

На виллу приехала фура, а на ней прибыл месье Буке, брат безвременно погибшего доктора Буке, – тот самый, что приводил усадьбу в порядок, а теперь собирался заявить права на имущество покойного.

У Сэндса на этот день была назначена прогулка по окрестным деревням вместе с père Патрисом, но под вечер, когда он вернулся, брат владельца – француз средних лет, почти пожилой, рослый, с длинным худым лицом и впалыми щеками, одевшийся как будто на рыбалку, в оливковые шорты и такого же цвета жилетку с множеством карманов, – всё ещё находился там, сидел во дворе и обмахивал лицо холщовой шляпой с подбородочным ремнём. Вместе с Сэндсом они выпили чаю. Английским гость владел выше среднего, причём поначалу завёл речь не о брате, а о женщинах.

– Чем старше я становлюсь, тем больше меня влекут дамы в возрасте. Плоть, что прежде казалась уродливой, теперь видится мне очаровательной. Эти фиолетовые прожилки, знаете, такие тоненькие – не толще волоска! В них заключена некая прекрасная тайна. Новый вид изящества – изящество спокойной женщины, в этом даже как-то больше эротизма. Теперь я начинаю понимать, в чём прелесть женщин с полотен эпохи Ренессанса. Они так полны, так нежны изнутри. У вас есть наложница из местных?

Сэндс не нашёлся, что ответить.

– Нет? Я не знаком с нравами этой страны. Но я думал, что иметь наложницу здесь обычное дело. Я бы предпочёл вдовушку. Женщину в возрасте, как я вам уже говорил. Она искушена в любви и понимает, как следует вести себя в постели.

– Я всё хотел расспросить вас о вашем брате, – только и смог выдавить Шкип.

– Клод был моим близнецом. Разнояйцевым – мы не были с ним похожи. До меня дошло известие, что он мёртв, и я не стал об этом плакать. Я вдруг подумал: «О, нет-нет-нет, как же так, я ведь его совсем не знал, даже ни чуточки!» Мы выросли вместе, но никогда не общались, просто жили в одном доме. Как я всегда был убеждён, он был у нас вроде гостя. Но гостил не у меня – скорее у моих родителей, у моей сестры, вот примерно так. Теперь, этим утром, осмотрев всё в этом доме, где мы жили, я знаю о нём больше, чем узнал за долгие годы нашей совместной юности, проведённые бок о бок. Пока я осматривал дом, я всё думал: вот интересно, найду ли я определённую репродукцию определённой картины, что висела в те дни у нас в спальне. Да, понимаю, бессмысленно полагать, будто она никуда не делась спустя столько времени. «Отдыхающий клоун» – так она называлась или как-то в этом роде. Клоун с закрытыми глазами – почему с закрытыми? Может, он мёртвый? Может, без сознания? Долгие годы он держал её на стене у себя над кроватью. В детстве она меня пугала. А то, что клоун не пугал Клода – это пугало ещё сильнее. Он прожил здесь так много лет – и это его тоже не пугало. А вот меня – пугает. – Месье Буке вздохнул. – Как видите, мы уже погрузили коробки. Спасибо, что так много упаковали за нас. Я оставлю вам мебель и всё в этом роде. Когда-нибудь здесь снова будет жить кто-нибудь из нашей родни – когда будет покончено с коммунистами. Когда вы их разгромите. Ну а пока я и дальше буду сдавать дом в аренду вашему Экуменическому совету и… – Он окинул Шкипа каким-то новым взглядом. – А вы случайно не из ЦРУ или какой-нибудь организации подобного толка?

– Нет.

– Вот и хорошо, – засмеялся он. – Тогда я спокоен!

– Вам не о чем волноваться.

Некоторые самые непрочные предметы Шкип трогать не стал – пусть брат сам отвечает за их упаковку. Месье Буке решил оставить принадлежавшую доктору скрупулёзно выполненную модель уха, составленную из фарфоровых косточек.

– Она проделала сюда такой долгий путь. Увозить её обратно так досадно, да и незачем. Наша задача – спасти для семейной библиотеки книги и бумаги. У нашей сестры к ним какая-то страсть. Бумажки, бумажки… Для неё это наше единственное наследие, но я ей говорю так: «Почему у нас вообще должно быть какое-то наследие? Гибели подвержено всё, всё хорошее и всё плохое. В этом мире столько войн, столько бурь! Разрушение на разрушении! Что случилось с Клодом? Пшик! – взрыв и больше ничего! Вот и со всеми нами то же самое – прах, пыль, пшик, вот и всё наше наследие»… Нет. Это я брать не буду. Очень уж оно хрупкое.