Пятничным вечером по набережной гуляют горожане.

Вот идут приезжие, быстрее остальных. Они активны, энергичны, будто по-прежнему торопятся куда-то, несмотря на завершение рабочей недели и наступающие выходные. Впрочем, для кого-то из них завтра и не выходной вовсе: то полноценный рабочий в частном секторе, то внеурочный полурабочий, то какое-нибудь обучение, где тренер будет рассказывать, как продавать половчее, побольше, да подороже. Говорят, в основном, о делах же, да о деньгах: у кого сколько, где что и почём, привирают, конечно, рисуются друг перед другом. Одеты нарочито хорошо, почти «с иголочки», озабочены тем, как выглядят, здесь и в интернете, какое впечатление производят на окружающих, хватит ли в следующем месяце заплатить за аренду или ипотеку, да за прочие кредиты. Некоторые на чемоданных настроениях: этот город для них только перевалочный пункт на пути туда, ещё выше, где ещё больше дел и денег, ещё больше людей осталось ниже, позади, в забвении и сдержанном презрении.

Идут коренные в первом поколении, дети приезжих. Средним шагом, в меру энергично, в меру расслаблено, выглядят хорошо, но без фанатизма, разговоры в меру материальные, в меру отвлечённые, ощущаются излишки непрактичного гуманитарного образования и свободного времени.

Идут коренные во втором поколении, дети первых коренных. Ещё меньше внимания к собственной наружности, желания производить на кого-то впечатление. Зачем? Жизнь с детства идёт по накатанной колее, всё-то в ней понятно, обустроено, очерчено и ограничено, все со всеми уже знакомы. Некоторые ссутулены, затюканные родителями, с которыми живут до сих пор; по будням ходят на работы в бюджетные учреждения.

Впрочем, есть прохожие смешанного свойства, и вообще, любые обобщения несколько условны.

На сером бетонном парапете Верхней Набережной сидит Коля, коренной иркутянин в третьем поколении по одному из четырёх прародителей и во втором по остальным. Небрежно причёсанные, с пару месяцев нестриженные тёмные волосы, чуть помятое лицо, вокруг рта короткие борода с усиками, не специально культивируемые, просто уже пару дней не соберётся побриться, потёртая верхняя одежда в неопределённо тёмно-серо-синих тонах, разношенные до максимальной удобности тёмно-коричневые кроссовки. Взгляд у Коли безо всякого интереса: вокруг давно уже не было, нет, да и не ожидается ничего нового, взгляд, будто только вполовину обращённый наружу и вполовину внутрь, где, впрочем, тоже самое. Некуда торопиться, не за чем особо жить, впрочем, нет никаких таких причин пока умирать. Он будто вышел за пределы времени с его постоянными изменениями, суетой и сидел так вечно.

Для девушек, ярких искусственной внешностью, но пустых внутри, Коля не представляет никакого интереса, они смотрят мимо него словно через пустое пространство. Для узкого же круга своих, глубоких, интеллигентных, таких же небрежных, он интересен, чуть загадочен, окружён даже небольшим шлейфом передающихся изустно противоречивых слухов, домыслов и отзывов.

Этот город для него дом родной и пожизненная колония-поселение; за двадцать семь лет здесь исхожены вдоль и поперёк все улицы, переулки, дворы и закоулки в центре и прилежащих районах, рассмотрены все детали на фасадах, почти с каждым местом связано несколько слоёв воспоминаний разной примечательности. Кроме Иркутска Коля был по разу в соседних Красноярске, Улан-Удэ и Новосибирске, раз в Москве, да пару в Санкт-Петербурге. Как-то само получалось: откуда-то нарисовывались лишние деньги на билеты, да было к кому вписаться.

Навстречу Коле по набережной приближалась Таня, литературно одухотворённая, с тёплым выразительным взглядом и небрежно вьющимися русыми волосами выпускница местного филфака, где Коля в своё время аспирантствовал. В то время он имел на неё вид, Таня, в общем, была не против и даже позволила целоваться с собой во время какой-то из пьянок на чьей-то хате на её завершающем курсе. Таня остановила Колю, когда он начал массировать её аккуратную среднего размера грудь под футболкой без бюстгалтера. На трезвую голову она отдалилась вовсе, так как на тот момент уже бредила Петербургом и не хотела связывать себя чем-то эмоциональным здесь. Коля, по окончанию школы выбиравший между мат- и филфаком, прагматично прикинул, что родители-бюджетники не смогут помочь ей с жильём, своим филфакам она там много не заработает, выраженное чувство собственного достоинства не позволит раздвинуть ноги и сесть на шею мужчине, а значит вернётся. Впрочем, если и нет, то и хрен бы с ней. Словно опытный паук он мысленно приклеил к Тане невидимую липкую ленточку, не единственную в своём роде. Самая дальняя из таких ленточек имела очень подвижный характер: она была на сильной, волевой Рите, которая со своим ведомым, на тот момент просто парнем, полетели аж в США, где вскоре поженились, взяли в кредит трак, возили грузы из одного штата в другой, жили в нём же, там же завели ребёнка и продолжали кочевать из штата в штат уже втроём.

Действительно, Таня, пройдя за три года в Петербурге все круги коммунальных мытарств и финансовой нестабильности, залезла в долги по кредиткам, недавно вернулась к родителям и осваивалась сейчас заново в родном городе. Увидев Колю она остолбенела: три года назад примерно в такую же меланхоличную осеннюю пору на том же месте она видела его в последний раз, в той же одежде, позе, с такой же почти скуренной сигаретой во рту. Для неё, чьё время шло линейно, это был редкий опыт, когда оно замкнулось, зациклилось. Коля же, чьё время давно уже двигалось по кругу, в котором года-циклы состояли из циклов-дней, остался спокоен, лишь его обычно тусклый взгляд оживился от возможных перспектив.

– Коля!

– Привет, Таня, как ты?

Во время приветственного объятия Коля убедился, что от Таниного тела, как и в прошлый раз, исходит приятная теплота, а от волос мягкий, чуть терпкий запах.

Слово за слово, они двинулись в бар «451», называемый постояльцами просто «Один», письменно и вовсе «1». Погода стояла тёпло-прохладная, почти безветренно, чуть сырой, но свежий воздух, листья, местами ещё зелёные, местами уже жёлтые и красноватые, всех оттенков, на деревьях, по пути вниз, на асфальте под ногами, но не сплошным покрывалом, а будто сильно продырявленной, почему-то разноцветной рыбацкой сетью, накрывшей весь город. Начинало темнеть, для полноты ощущений не хватало горьковатого вкуса тёмного свежего пива.

Чтобы попасть в бар, нужно было свернуть с главной улицы в проулок, зайти в неприметный двор, пройти его наискосок и через дверь, не видную со стороны арки, спуститься в подвальное помещение. Хозяин бара, известный в узких кругах К.Е., постарался сымитировать атмосферу постапокалиптического бункера. Над спускающейся вниз лестницей висела тусклая, постоянно мерцающая резкой желтизной лампа. Мерцание было частью атмосферы: К.Е. на коротком шнуре подвесил к потолку старую, запылённую люстру, удалил из патрона металлическую гильзу, так что лампа как-то держалась в керамическом корпусе, от качания люстры контакт то появлялся, то отходил.

Обстановка внутри грубая, аскетичная. По стенам голый старый кирпич, в полдлины дальней от входа простая барная стойка: голое, нелакированное и некрашеное дерево, уже равномерно покрытое каплями пролившегося алкоголя. Рядом со стойкой высокие деревянные стулья. Вдоль стен обычные, такие же деревянные квадратные столы, обставленные сиденьями, собранными из грузовых поддонов с поролоновыми прокладками для мягкости. В зале полутемно, несколько конусообразных люстр с жёлтыми лампами над «баркой», такие же над столами, расположены нарочно довольно низко, так что каждый может подвинуться поближе и попасть в общее освещаемое пространство, либо откинуться назад и пропасть в полумраке, один или с тем, кто рядом. Ещё лампа побольше над центром зала и одна над небольшой сценой в левом дальнем углу.