«Глубоко убежден, — напишет он в книге воспоминаний, — многие мои произведения вообще не были бы созданы, если бы рядом со мной не была она, моя Галка, моя подруга и помощница, первый ценитель сделанного мною, критик и секретарь-машинистка одновременно».

В 1955 году Снегова реабилитировали. Наконец Норильск отпустил его, но еще долгие-долгие годы будет сниться бывшему узнику, как дым заводских труб застит переливающиеся сполохи северного сияния. Вместе со своей Галей Сергей Александрович уезжает на «материк»: надо начинать новую жизнь.

Снеговы поселяются в Калининграде. (Еще один необычный город в его судьбе.) Теперь делом жизни Снегова становится литература. Нестесненная мысль писателя уносится в отдаленное будущее (подальше от тяжких испытаний действительности?), и так хочется видеть его разумным, прекрасным. Поспевает фантастический роман «Люди как боги»…

Впрочем, не забыта и физика. Великая атомная эпопея ХХ века продолжает волновать Снегова. Он пишет повесть «Прометей раскованный» — о первооткрывателях ядерной энергии. Тут действуют в своих лабораториях знаменитые ядерные физики Резерфорд, Бор, Ферми, Штрассман, Чадвик и другие. О советских атомщиках Снегов не пишет: тут всё сплошь секретно, цензура не пропустит. «Прометей» выходит в 1972 году и вызывает большой интерес у читателей. Один из них звонит Снегову в Калининград и предлагает приехать в Москву для очень важного разговора. Это не кто иной, как Яков Борисович Зельдович, главный теоретик атомного проекта в СССР. Больше часа продолжается разговор в Москве. Академик Зельдович предлагает Снегову написать книгу о советских исследователях атома. Беседа интереснейшая, Снегов очарован умом и эрудицией теоретика — но остается сомнение. Вряд ли, учитывая прошлое Снегова, такая книга пройдет сквозь железобетонные заграждения цензуры.

И все же что-то сдвинулось. Спустя какое-то время пришла телеграмма от другого атомного академика Георгия Николаевича Флерова с просьбой срочно приехать в Дубну. Флеров решительно отмел сомнения Снегова: «Вы реабилитированы, вы физик и писатель, грех не использовать такое неординарное сочетание. Я беру на себя пробивание книги».

И пробил! Разрешение на книгу было спущено «с небес» на грешную землю. Флеров не только рассказал Снегову массу важных подробностей, но и организовал встречи и беседы с другими виднейшими атомщиками. Результатом этих встреч стала первая документальная книга о создателях советского ядерного оружия и атомной энергетики — книга Сергея Снегова «Творцы», опубликованная в 1976 году в журнале «Знамя», а затем вышедшая отдельным томом. Книга читается как увлекательный остросюжетный роман. Жаль только, что сюжет обрывается 1945-м годом. Снегов написал и вторую часть «Творцов» — о дальнейших исследованиях и разработках, но на эту часть разрешение не было дано, она так и осталась неопубликованной.

В 1980-е годы выходят одна за другой научно-фантастические книги Снегова, он становится корифеем этого жанра. Летом 1980-го ему исполнилось семьдесят. Я поздравил Сергея Александровича телеграммой. В ответ пришла бандероль с книгой и запиской: «Дорогой Евгений Львович! Сердечное спасибо за поздравление! Печально все-таки — тащить на плечах такой груз годов. Но и отрадно — не отдал по этой длинной дороге концов, по-вашему, по-морскому, а по-нашему, по-интеллигентному — не откинул копыта, не сыграл в ящик, не дал дуба, не натянул на плечи деревянный бушлат и т.д. — много хороших синонимов для нехорошей сей операции. Посылаю Вам новую книгу — в основном сокращенный вариант «Творцов», но и много нового. В октябре собираюсь в Москву. Душевно Ваш С.А. 6.IХ.80».

Я созвонился со Снеговым. Сергей Александрович пригласил нас с Лидой на Куршскую косу, на турбазу «Дюны» — они с Галиной Николаевной снимали там дачный щитовой домик из двух комнат.

Снегов в те дни читал труд Льва Гумилёва. Он находил интересной гумилевскую идею о пассионарных волнах как некоей двигательной силе истории. А вот рассуждение о значении степи в русской истории казалось Снегову натянутым, чрезмерным.

«А знаете, — сказал он за вечерним разговором, — Гумилёв однажды вызвал меня на дуэль. Мы вообще-то сдружились в Норильске. Бараки у нас были разные, но зона-то одна. Характер у Льва был, скажем так, весьма сложный. Мы много спорили. В чем-то сходились, ну, например, в том, что в ортодоксальном марксизме есть элемент фантастики. В чем-то расходились, скажем, в оценке взглядов Ницше и Монтеня. Это были всегда очень животрепещущие для зоны темы… Да, так вот. Один из нас, Евгений Рейхман, инженер-металлург высочайшего класса и к тому же знаток итальянского Возрождения, затеял конкурс норильских поэтов. Соискатели представляли по нескольку стихотворений — анонимно, под девизами, — и оценивались они по двенадцатибалльной системе. Жюри было строгое и компетентное, в него входили, кроме Рейхмана, профессиональные литераторы. Всем было ясно, что победит Лев Николаевич. Первое место ему полагалось не только от природы — ну как же, сын таких прекрасных поэтов, — но и потому, что он и впрямь писал очень хорошие стихи. И вдруг, совершенно неожиданно, первое место присуждают мне — 8,7 балла, а у Льва — 8,2. Другой на его месте посмеялся бы, а Лев прямо-таки взъярился. Кричал, что это нечестно… что он на воле непременно станет писателем, а я всего лишь физик и дилетант в литературе, на воле в лучшем случае буду работать в науке… Вот такая размолвка… А через несколько дней мы схватились в другом споре — на богословскую тему, и Лев обвинил меня в том, что я оскорбил его религиозное чувство. Ничего обидного я ему не сказал, но таков уж его характер: вспыльчивый, нетерпимый… Словом, он вызвал меня на дуэль. Я вызов принял. Но на чем же драться? Где взять — в лагере! — шпаги или дуэльные пистолеты? Лев кипел, кипел и наконец предложил отложить дуэль до будущих времен, когда мы будем на воле. Вот такая история».

«Но вы встретились с ним, когда освободились?» — спросил я.

«Встретились. — Снегов тихо посмеялся. — Двадцать лет спустя, в шестидесятые годы. Мы с Галей приехали в Ленинград и навестили Льва Николаевича. Он профессорствовал в ЛГУ. И набирал известность как оригинальный историк. Да, мы побывали у него, он жил тогда на Московском проспекте в небольшой комнатке, заваленной книгами. Пустились, конечно, под коньячок, в воспоминания о лагерном прошлом, и я между прочим напомнил Льву об отложенной дуэли. Он это помнил, но забыл о причине нашей ссоры. Я подробно рассказал. И не удержался от злорадного вопроса: скажи-ка, профессор, кто из нас стал писателем, а кто ученым?»