— Он определил — с вашей помощью — объем своего счетчика и рассчитал, когда придет его последний день. День последнего решения. Верно? Дальше — тишина… Он не хотел тишины. Если человек теряет способность принимать решения, выбирать что-то в своей судьбе… Зачем жить? Да? Но почему… он же молод… был молод. Неужели его счетчик… эта дурацкая молекула… неужели от нее действительно зависит, сколько раз мы выберем в жизни между красотой и уродством, между одной женщиной и другой, между любовью и предательством, между…

— Да, — сказала Евгения Ниловна, как отрезала, стукнула кулачком себе по колену, и это движение отозвалось во мне. Я наконец замолчал, ощущая, что язык пересох, в горле першило, я поднялся, пошел на кухню, налил в стакан теплой воды из остывшего чайника и выпил, морщась, несколькими большими глотками.

Когда я вернулся, Евгения Ниловна сказала:

— В чем-то вы с Олегом очень похожи, Петр Романович. Для вас тоже невыносимо думать, что когда-нибудь… может, завтра… решения за вас будет принимать кто-то другой. Врач, например. Или сын. Или священник.

— Я неверующий, — отрезал я.

— Неважно, — пожала она плечами. — Если вы не можете больше решать за себя, вы не можете решать и кто будет теперь за вас принимать решения.

— Да, верно, — пробормотал я. — Мы похожи, да… Если я буду знать, что завтра мой счетчик остановится…

— Вы захотите, чтобы ваше последнее в жизни решение стало действительно последним.

— Он это знал…

— Сначала с точностью до месяца, — кивнула Евгения Ниловна.

Я постарался сесть так, чтобы не попасть на пружину, но не получилось, диван заскрипел, заворочался подо мной, и я уперся в его поверхность обеими руками, заставил эту проклятую мебель замолчать.

— Конечно, — сказал я. — В расчете самая трудноопределимая величина — оценка числа решений, принимаемых в течение одного дня…

— Нет, — покачала головой Буданова. — Нет, это как раз оказалось просто… счетчик, видите ли, содержит биологические метки, отделяющие определенные промежутки времени один от другого… Это не точно сутки, не двадцать четыре часа. Не сразу удалось определить интервал… Нет, не это было главным. Точно не получалось, потому что… ну, вы должны понимать: каждое решение влечет за собой другое. Есть независимые решения, есть решения связанные. Вы что-то делаете, и это действие влечет за собой цепь других, часто от вас не зависящих действий.

— Мы должны предвидеть результаты своих поступков, — пробормотал я. — Каждый в ответе за каждого.

— Ну, за каждого — это слишком! За многое — да, ответственны.

— Вы хотите сказать, — медленно проговорил я, — что счетчик отмечает и эти…

— Конечно. Обратные связи. Семь раз отмерь — один отрежь. Да. Думай о последствиях того, что выбираешь. Это вносит неопределенность. Олег даже нашел какой-то числовой ряд, который фиксирует не сами наши решения, а их косвенное влияние. Я вам уже говорила — в этом я не понимала ничего… Олег утверждал, что чем на более долгий срок мы продумываем последствия своих поступков… Как в шахматах — чем больше ходов способен предвидеть игрок, тем точнее он знает будущее, а тут… тем точнее можно оценить работу счетчика. Понимаете?

— Да, — кивнул я.

— А я не понимала, — плечи ее поникли, она застыла, опустив руки.

— Конечно, — сказал я. — Внутреннюю неопределенность создавали числовые ряды, описывающие дальние последствия принимаемых решений. Да, это понятно. Значит, Олег Николаевич смог определить, когда его счетчик достигнет предела, только за несколько дней до… Или за день? Вероятно, так: за месяц число определяется с точностью до недели, за неделю — с точностью до дня. За день — с точностью до часа. За час…

— С точностью до минуты, — кивнула Евгения Ниловна.

— Значит, на прошлой неделе…

— Он пришел и сказал, что пятнадцатого или шестнадцатого что-то с ним случится. Инсульт? Что-то. Я пыталась его переубедить: в конце концов, говорила я, это всего лишь теории, математика — кто на себе проверял, как это действует на самом деле?… Скорее всего, не нужно было этого говорить. Неправильное решение. Мое.

— А он сказал: «Вот я на себе и проверю»? Она кивнула.

— Я и тогда не верила. Глупо. Здоровый мужчина. Он весной проходил обследование в поликлинике, никаких отклонений. Никаких тромбов. Нормальное давление. Какой инсульт? О чем он говорил? Я старалась его убедить, но…

— Никто не мог его в чем бы то ни было убедить, — сказал я, — когда дело касалось математики. Никто. Никогда.

— Я знаю, — кивнула она. — Но это была не математика, а генетика. То есть я старалась убедить Олега именно в этом.

— Математика, — повторил я. — Числовой ряд. Он его вычислил, и ему оставалось только проверить правильность вычислений. В четверг утром он уже знал час. Да? Да, можете не отвечать. Он позвонил вам и сказал…

— Нет. Он приехал, я только встала… У него же не было телефона, а звонить из автомата Олег не хотел. Выглядел он каким-то… растерянным. Я спросила, хорошо ли он себя чувствует. Может, болит голова. «Нет, — сказал он. — Я чувствую себя прекрасно. Но в два часа девочка пойдет на пруд…»

— Он так сказал? — поразился я. — Он знал, что… Откуда? Как? Это ведь было не его решение!

— Элементарно, Ватсон, — сухо сказала Буданова. — К сожалению, уж это совсем элементарно. Только вы, похоже, не знаете ничего об Асе. В поселке девочка известна каждому. Она предсказуема, как восход солнца. И это в определенной степени счастье для ее матери, иначе ей пришлось бы с дочерью совсем туго… Каждый день в одиннадцать Ася приходит в магазин, сжимая в кулачке деньги, и ей дают бутылку кефира и пакет молока. Каждый день примерно в час Ася обходит вокруг своего квартала, и вид у нее при этом такой, будто она проверяет, не могут ли в дом забраться воры. И каждый день, кроме ненастий, когда Наташа запирает дверь и не выпускает дочь из дома, отчего та плачет и пытается распахнуть окно, которое давно заколочено… так вот, примерно в два Ася идет на пруд и обходит его кругом, по часовой стрелке, а потом — против. И возвращается домой. Вечером она опять совершает обход вокруг дома…