— Это так,—играя костяной ручкой кинжала, заметил Иван Макарович.—Бог—он все видит, и его перст все указует, а кто перстом тем пренебрегает, тот сам себе могилу роет.

Карповна осторожно перевела взгляд на атаманшу, ища у нее поддержки, а та сказала:

— Наша Леля дружила с вашей Нюркой, мы ее даже к себе в дом пускали, а она кто его знает что о себе думала.

— Да дите ж,—попробовала Карповна заступиться за Нюру, но атаман перебил:

— Ты лучше скажи, с кем твой Степан на хуторе якшался.

— Ой, боже ж мой,—смутилась Карповна,—да те, что его сбивали, уже сами давно поуходили с хутора. Чего ж их называть-то?

— А может, кто и не ушел,—откинулся на спинку дивана Иван Макарович,—может, кто и притаился. Тебе видней.

Карповна задумалась. Ей не хотелось никого называть, но не потому, чтобы она жалела большевиков, а потому, что боялась, как бы впоследствии не пришлось расплачиваться. Однако решалась нюрина судьба. Карповна это прекрасно понимала и, вздохнув, тихо сказала:

— Не знаю... Ничего не знаю... Вот против нас живет вдова Рыбальченко, дочка у нее Фенька. Отец фенькин уже схоронен, а был большевик... Был красный...

— Так!—крякнул Иван Макарович.—Ну, а жинка его того же духа?

— А кто ее знает... Я своей Нюрке ходить до них запретила. Когда красные в хуторе стояли, она, Рыбальчиха, их руку держала. И хлеб давала ихним партизанам, и сало...

Атаман и Иван Макарович переглянулись. Атаманша подошла к Карповне:

— Идите домой,—сказала она.—Пусть Нюрка приезжает в станицу и ходит в школу, только помните: атаман это делает вам по своей доброте.

Карповна обрадовалась, но все еще с тревогой поглядывала на атамана и Ивана Макаровича, ждала, что скажут они.

— Родичей ваших жалею,—пояснил атаман.—Дед Карно хоть и вредный старик, а все же казак и власть почитает.

— Это факт,—засмеялся Иван Макарович,—власть он любит. Спит и себя во сне атаманом видит.

Он терпеть не мог деда Карпо потому, что сам мечтал быть атаманом, а о лелином отце думал так_; «Не век и ему атаманствовать. Еще за общественный хлеб казаки его спросят. Нет, между пальчиками он у него не проплывет. А леса два вагона куда убежали? Мне все известно. С красными покончим, тогда и сход соберем. Тогда и посмотрим, кто будет атаманом».

А жене говорил:

— Четыре бочки вина выставим, и будешь ты атаманшей не хуже лелиной мамы. Хоть и не офицерская жена, а ничего, и из урядников атаманы неплохие. А казакам тогда вот!—показывал он туго сжатый кулак.—Они у меня попищат.

Он был недоволен снисходительностью атаманши, но вида не показал. Наоборот, еще громче засмеялся и крикнул:

— Дед Карпо всем казакам казак, только в зятья ему большевик попался.

Карповна покраснела. Но, видя, что все молчат, дважды поклонилась и сказала:

— Спасибо вам, спасибо за ласку, за милость вашу. Вот Нюрка ж обрадуется!

Вышла из комнаты, обтерла рукой со лба пот и, облегченно вздохнув, побежала к сестре поделиться удачей, а на другой день поспешила на хутор. Увидя Нюру, крикнула:

— Молись святой богородице, будешь опять в школу ходить... Атаман позволил.

— Атаман?

— Чего очи вылупила? Собирайся в станицу. Только смотри,—строго погрозила она, — ни про красных, ни про кадетов ничего никому не болтай, молчи, как дурочка, скажи—«Ничего я этого не понимаю». Боже упаси, если будешь против Лельки нос задирать. Тебе ж до нее, как нашему Серко до небесной звездочки.

— Да ну вас,—обиделась Нюра.—Носитесь со своей Лелечкой. Не буду дружить с ней.

— И не дружи. Она в тебе, растяпе, и не нуждается, а нос не дери, не ссорься, свой интерес соблюдай, мать жалей, дура.

И долго еще она читала Нюре наставления; та, делая вид, что слушает, на самом деле думала совсем о другом. Она задумалась о том, что вот и хочется в школу, и как-то страшно теперь идти туда.

XXVI

Прошел еще день. Утром, когда мать ушла к Марине, Нюра забежала к Фене.

— Прощай. Опять в школу еду!

— Ей-богу?—обрадовалась та.—Как же тебя приняли?

Но не успела Нюра ответить, как отворилась дверь, и в хату вошел Алешка Гуглий. Девочки невольно переглянулись. Алешка равнодушно прошел мимо них и, не выпуская изо рта цыгарки, приказал фениной матери идти в хуторское правление.

Мать насторожилась. Спросила, зачем ее зовут. Алешка ответил не сразу. Он спокойно докурил цыгарку, выплюнул ее на пол, растоптал ее сапогом и только тогда процедил сквозь зубы_:

— Кличут — значит, иди.

Мать стояла в нерешительности. Феня не спускала с нее глаз, а когда та шагнула к дверям,—бросилась к ней, схватила за руку и умоляюще крикнула:

— Не ходите, мама, не надо!

— А ну, без паники!—Алешка грубо отстранил ее.

Тогда к нему рванулась Нюра:

— Забыли? Да? Забыли?—гневно крикнула она.—А как мы вас в нашем погребе прятали да спасали—уже не помните? Ничего теперь не помните? А?

Алешка пристально посмотрел на нее и, казалось, смутился. Несколько раз откашлялся, медленно обтер рукавом лоб и вдруг выругался самыми нехорошими словами. Девочки покраснели и испуганно переглянулись. Мать вспылила:

— Ты что ж, проклятая твоя душа?! Ты что здесь язык распустил, бессовестный!

— Иди!—снова грубо пригрозил Алешка.—Иди, а то...

Мать беспомощно опустила руки. Сумрачная вышла она из хаты. Скручивая новую цыгарку, Алешка спокойно пошел за ней.

— Да ты не плачь,—заметив на глазах у подруги слезы, попробовала утешить ее Нюра.—Ну, позвали и позвали, ну и придет домой, что ж тут такого? Ничего тут такого нет, ничего не страшно, ничего не будет... А если...

И недоговорила. Ворвалась в хату Карповна. С криком, с бранью набросилась она на Нюру и, как та ни защищалась, прогнала ее домой.

Так, не увидев больше подруги, Нюра уехала с хутора.

Феня подошла к плетню и, замирая от страха, стала ждать мать. Прошел час, другой, третий, она не возвращалась. Тогда Феня сама побежала в хуторское правление. Там бросилась к дневальному.

— Мама моя здесь?

Дневальный угрюмо молчал и только после настойчивых просьб процедил сквозь зубы:

— Никого тут нет.

Феня вернулась домой, оттуда к соседям, снова сбегала в хуторское правление—нигде матери не нашла. Весь день, весь вечер плакала, не зная, что делать. Только когда уже совсем стемнело, раздался стук в дверь.

— Отвори,—тихо простонала мать.

В темноте Феня ничего не видела, и от этого ей стало еще страшней. Мать попросила воды. Феня с трудом нашла кружку и, подавая ее, беспрерывно шептала:

— Скажите, скажите, чего вы такая? Чего вы плачете? Что случилось?

Мать, всхлипывая, стала рассказывать, как ее втолкнули в конюшню и там долго и нещадно били шомполами.

— За что? За что?—прерывая рыдания, говорила она.—Ой, доченька, что же с нами теперь будет?

Феня прижалась к матери.

— Не плачьте. Не плачьте, мама. Да не плачьте же! Мама! Давайте уйдем с хутора...

— Куда ж, детка, мы уйдем? У нас, кроме хаты, ничего в свете нету. Хата да батина могила... Некуда, детка, идти.

Всю ночь не спали, прислушивались к каждому шороху и лишь рано утром, когда сквозь ставни пробился бледный свет, они забылись немного. Первой проснулась мать. С трудом поднялась она с кровати. Когда же совсем рассвело, вышла во двор. Через улицу, за плетнем, увидела нюрину мать, поклонилась, сказала ласково:

— Бог помощь, Карповна.

Та оглянулась, смутилась. Ответила, запинаясь:

— Спасибо...

И быстро ушла в хату. Там, в темных сенях, долго стояла, прислушивалась и, испуганно крестясь, твердила:

— Прости меня, боже, прости меня, боже... Я ж не со зла.. Я же ради родного дитя...

XXVII

Приехав в станицу и снова поселившись у тетки, Нюра стала с волнением ждать следующего дня, когда она пойдет в школу. До самого вечера она просидела у окна, украдкой выглядывая на улицу в надежде увидеть кого-нибудь из подруг. Мимо прошла Зоя. Нюра бросилась было к дверям, чтобы выбежать за ворота, окликнуть ее, но раздумала и остановилась: «Начнет еще расспрашивать про то, про другое, про отца спросит... Не пойду...»